фамилии — Голицыны, Куракины, Долгоруковы, Шереметевы, Трубецкие, Репнины, Салтыковы, Прозоровские, Одоевские, Волконские, Бутурлины и др. — в ряде поколений образовывали правящую среду в Московском государстве и вместе с тем в большей своей части представляли собой крупное землевладение. Местническая система, сдерживая вторжение в эту среду неродовитых элементов, долгое время охраняла ее значение наследственной аристократии при московском самодержце.

В XVII веке в связи с экономическим оскудением многих старых родов, а отчасти и по другим причинам политическое значение аристократии поколебалось, и в одном ряду с нею на политической сцене появились отдельные представители рядового московского и даже провинциального дворянства; наконец, в 1682 году и формально нанесен был ей удар упразднением местничества. Однако родословные традиции продолжали поддерживаться в кругу аристократических фамилий. Лишенные возможности отстаивать родословный принцип при служебных назначениях, бояре крепко держались его в частных отношениях. Князь Б. И. Куракин по поводу брака племянницы с А. П. Апраксиным замечал в автобиографии, что невестка его «…фамилии своей уничтожение великое сделала, что за так низкую фамилию выдала…»{442}. А ведь А. П. Апраксин был брат царицы Марфы Матвеевны! Но род Апраксиных пошел от дьяка, и в глазах Гедиминовича Куракина значения этого обстоятельства не могло ослабить и родство с царем.

Известно, какая важная роль отводилась знатнейшим фамилиям в составленном князем Д. М. Голицыным плане государственного устройства при избрании Анны Иоанновны. «Он по-аристократически ненавидел Меншикова» и с презрением смотрел на семейные отношения Петра I, называя иногда его вторую жену непечатным словом. Просвещенный по-европейски человек, князь в частном быту соблюдал старые, казалось бы, несообразные с новыми условиями жизни привычки московских бояр: «…своим младшим братьям, из которых один был фельдмаршал, а другой — сенатор, не позволял в своем присутствии садиться без специального приглашения, а всех младших родственников заставлял целовать себе руку»{443}. От таких привычек, может быть, уже освободился князь В. Л. Долгоруков, этот по отзыву голштинского посланника Бассевича «самый благовоспитанный и самый любезный из русских своего времени». Но его принципиальные воззрения также были проникнуты аристократизмом: «…политические симпатии влекли его к старой, монархически-феодальной Европе, — писал профессор Д. А. Корсаков, — и близкое знакомство с тогдашними государственными порядками Франции, Польши, Дании и Швеции оставило глубокий след в его политических воззрениях, выяснив ему значение аристократии. Честолюбивый и надменный, он считал свою фамилию самою аристократическою в России…»{444}.

Эти люди по социальной природе своей были консерваторами, и самое стремление к новому у них регулировалось мыслью о сохранении их настоящего социально-политического положения. Обратившись за образцами на Запад, признав преимущество западной культуры вообще, московский боярин отдавал предпочтение такой стране, которая представляла наиболее сходства в основах социального существования с его собственной. Ясно, что это не была буржуазно-протестантская страна, и это подтверждает Б. И. Куракин своим отзывом о Голландии. Его отталкивало скопидомство голландцев: здесь «народ не приемлив, гораздо только ласковы к деньгам…»{445}, — писал он. «Воистину, — жаловался он А. Ф. Лопухину, родственнику его жены, — такой маркации, где ни был, не мог видеть, как здесь в Амстрадаме, а иной забавы ниже что, кроме биржи и кофейного дому. И каждому кавалеру истинно больше месяца жить нельзя: ни малого плезиру нет, кроме что кому закупать». А между тем Куракину пришлось жить там годы, и вот в каком состоянии мы находим его под конец: «Ей, мой милостивой, — взывал он в том же письме, — как отцу своему объявляю сим письмом без всякой фальшивости: так мне здешняя бытность противна и скучна, что и сие письмо до вас, моего государя, пишу, ей, при своих слезах»{446}.

Надо думать, что далеко не один князь Куракин был такого мнения о Голландии. Зато, по-видимому, и тогда уже русскую знать привлекала феодально-монархическая Франция, в частности Париж. Еще в 1689 году, как мы знаем, Я. Ф. Долгоруков оставил в Париже учиться своего племянника В. Л. Долгорукова, несмотря на то что французский король оскорбительно обошелся с русским посольством. Знаем также, что и другие представители того же круга — князья: Б. И. Куракин, И. И. Троекуров, Д. М. Голицын, граф Г. И. Головкин — предпочитали французские школы и французских учителей для своих сыновей. Может быть, они понимали, что французская аристократия поддерживает свое политическое значение не такими средствами, как местничество, а просвещением и блеском культуры.

По отзыву А. А. Матвеева можем судить о том, что именно все они особенно ценили во Франции: «Город Париж, — писал Матвеев в 1705 году Ф. А. Головину, — нашел я втрое больше Амстердама и людства множество в нем неописанное, и народа убор, забавы и веселие его несказанные. И хотя обносилось, что французы утеснены от короля, однако то неправда: все в своих волях без всякой тесноты и в уравнении прямом состоят, и никто из вельмож нимало не озлобляется, и ниже узнать возможно, что они такую долговременную и тяжелую ведут войну»{447}.

Как видим — полная противоположность Голландии: там экономия и скука, здесь — роскошь и «веселие несказанные». Русские умели ценить приятные стороны французской культуры, и недаром секретарь французского посольства Либуа, сопровождавший Петра I во время его поездки во Францию в 1717 году, сообщал своему правительству об его свите: «…вельможи любят всё, что хорошо, и знают в этом толк…»{448}. Но еще важнее, что Матвеев считал нужным опровергнуть, видимо, распространившиеся в том кругу, к которому он принадлежал, слухи об «угнетениях» французов со стороны достигшей абсолютизма королевской власти и засвидетельствовать полное благополучие французских вельмож.

Ясно, что внутренние отношения тогдашней Франции живо интересовали русскую высшую знать, и, судя по тону письма, с ее стороны полное одобрение встретила жизнь «в своих волях», без всякой «тесноты» и «озлобления», какой пользовалась там феодальная верхушка. Этот факт тем красноречивее, что официальные отношения между Россией и Францией при Петре, по крайней мере до 1716 года, были очень натянуты. Остальные католические страны Европы остаются в восприятии русской знати как бы на втором плане, вероятно, потому что русского вельможу привлекала главным образом придворная культура, а французский двор и тогда своим блеском затмевал все другие европейские дворы.

Разность вероисповеданий, по-видимому, никого не смущала. Русские путешественники осматривали католические храмы, поклонялись католическим святыням. С католической стороны очень хорошо было подмечено ослабление, если не исчезновение, традиционной вражды к католицизму среди русской знати, и этим, надо думать, объясняется возобновление именно в Петровскую эпоху настойчивого стремления римского престола к соединению церквей. В Москве, впрочем, береглись церковного сближения, и, может быть, по внушению не только религиозного, а и национального чувства, поскольку вера с давних пор стала служить здесь национальным знаменем. Во всяком случае, старшее поколение знатных фамилий держалось того взгляда, что настоящее христианство — только