богом: князь-папа И. И. Бутурлин даже водрузил статую Бахуса на крыше своего дома, как бы символизируя тем возвращение к принципам язычества, то есть природы.

Какая же из европейских стран была ближе по своему быту и культуре этой группе, и в частности Петру? По сообщению цесарского посла Игнатия Гвариента, в компании царя потешались над строгими и чинными церемониями австрийского двора, которые наблюдались «Великим посольством» в 1698 году. «Несмотря на то, — доносил Гвариент в Вену, — что его царскому величеству и его бывшим в Вене министрам были оказаны великая честь и… во всяком случае необыкновенные учтивости, тем не менее у вернувшихся московитов нельзя заметить ни малейшей благодарности, но, наоборот, с неудовольствием можно было узнать о всякого рода колкостях и насмешливых подражаниях относительно императорских министров и двора. От самого царского величества ни о чем таком невыгодном не слышно; тем не менее ни Лефорт, ни другой (имеется в виду Ф. А. Головин. — А. З.) не могут удержаться, чтобы не прокатывать (durchzulassen) презрительнейшим образом императорский двор в присутствии его царского величества… Ставят они себе в большое удовольствие честить наш императорский двор, который они считают слишком по-испански натянутым»{473}.

Сложнее было отношение Петра I и «компании» к Франции. Вместе со всей знатью они не могли не ценить французской культуры. В то же время быт и нравы придворного французского общества претили Петру. «Хорошо перенимать у французов науки и художества, и я бы хотел видеть это у себя, — говорил он, — а в прочем Париж воняет»{474}. Несомненно, буржуазная Голландия более отвечала его деятельной натуре, и симпатии царя разделяли в той или иной степени и другие. Продолжительное пребывание в Голландии во время первого заграничного путешествия сопровождалось для Петра всесторонним ознакомлением с ее бытом. По ряду последующих фактов мы можем заключить, что его впечатления были вполне благоприятны: во-первых, в продолжение всего царствования Петр всего охотнее и чаще посылал русскую молодежь учиться в Голландию; во-вторых, для своего любимого Петербурга он принял за образец голландский город Амстердам, и на первых порах Петербург действительно имел голландский вид. В противоположность князю Б. И. Куракину, находившему скучной голландскую жизнь, Петр с удовольствием бывал в Голландии. Во время своего путешествия в Европу в 1716–1717 годах, имевшего главной целью Париж, царь по пути надолго, однако, останавливался в Амстердаме. От Петра не укрылось скопидомство голландцев, столь неприятно действовавшее на русских вельмож: «…не чаю, чтоб галанцы переменились так скоро и денег не любили…»{475}, — писал он в 1719 году князю Б. И. Куракину. Но для бережливого царя буржуазные свойства вообще не были недостатком.

8

Итак, перед нами обозначились две группы в составе столичного дворянства, каждая — с особым социальным положением и с особым складом мировоззрения: одна — феодально-дворянская, другая — буржуазно-дворянская, причем разделяющим их признаком был главным образом родословный принцип, юридически ставший анахронизмом, но фактически продолжавший жить в традициях аристократии. Какие отношения установились между этими группами в жизни?

Послушаем свидетеля-современника, а вместе и яркого представителя одной из них, известного нам князя Б. И. Куракина. «И в том правлении (т. е. при Петре. — А. З.), — повествует он в своей «Гистории», — наибольшее начало падения первых фамилей, а особливо имя князей смертельно возненавидено и уничтожено как от его царскаго величества, так и от персон тех правительствующих, которые кругом его были, для того что все оные господа, как Нарышкины, Стрешневы, Головкин были домов самого низкаго и убогаго шляхетства и всегда ему внушали с молодых лет противу великих фамилей». Припомним, кстати, как уже один вид Шереметева с мальтийским крестом на груди, этой эмблемой аристократизма, вызвал раздражение у окружающих. Но у Петра, по мнению автора «Гистории», была и личная причина враждебного отношения к «первым фамилиям»: «К тому ж, — продолжает он, — и сам его величество склонным явился, дабы уничтоживанием оных (князей. — А. З.) отнять у них повоир весь и учинить бы себя наибольшим сувреном»{476}. Здесь ясное указание на ограничение притязаний боярской знати. Фактических проявлений таких притязаний в петровское время мы не знаем, если не преувеличивать значения темных слухов о том, что, отправляя в 1697 году сыновей знатнейших бояр в Италию, царь думал тем самым обеспечить себя от возможного со стороны их отцов заговора{477}. Несомненно, однако, что Петр не доверял, за немногими исключениями, родовитой знати и что его раздражение направлялось против питаемых ею родовых традиций. Очень ярко его враждебное отношение к самому принципу ро-дословности сказалось в том пункте составленной им «позывной» грамоты на свадьбу князь-папы Н. М. Зотова в 1715 году, который адресовался специально знатнейшим лицам: «Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, тово, кто фамилиею своею гораздо старее черта…»{478}. Но еще более резкое, даже чрезвычайно грубое выражение этого желания унизить притязательную знать мы видим в его действиях. Б. И. Куракин перечислил издевательства, которым подвергались «знатные персоны» во время святочных забав, и заключил: «И сия потеха святков так происходила трудная, что многие к тем дням приуготавливалися как бы к смерти»{479}.

Известно, что Петр от всех «царедворцев» требовал непременного участия в устраиваемых им шуточных процессиях и маскарадах, не допуская ни для кого исключения. В маскараде по случаю свадьбы князь-папы все должны были идти ряжеными с разными музыкальными инструментами, и исключения не было сделано даже для таких старцев, о которых в росписи сказано: «Сии — без игр (то есть инструментов. — А. З.) для того, что от старости своей не могут ничего в руках держать»{480}. Но если для царя и его «компании» участие в маскараде было веселым времяпровождением, то «первыми фамилиями», особенно их старшим поколением, оно воспринималось как унижение. Петр это знал и, может быть, потому, что унижение фамильной гордости в данном случае было его целью, смотрел на уклонение от подобных празднеств как на демонстрацию. М. А. Головин не хотел на свадьбе Зотова рядиться и пачкаться сажей и за это раздетый донага наряжен был чертом на невском льду. Вышло так, что «черт» не вынес холода, схватил горячку и вскоре умер.

Но демонстрации, хотя бы самые скромные, вроде поступка Головина, были крайне редки. Знать выказывала полную покорность и искала дружбы у «господ из самого низкого шляхетства», о которых говорил князь Куракин, и даже еще более «низкого» — таких как А. Д. Меншиков. С течением времени между обеими сторонами постепенно происходило сближение и устанавливалась известная солидарность на почве общего экономического интереса. На эту солидарность напирал, как помним, Б. П. Шереметев, убеждая А. Д. Меншикова вступиться за его права