то, во что Билли и многие его товарищи отказываются верить, а именно что «Клэггерт на него взъелся», и подтвердил это свидетельством одного из матросов, он ищет возможные мотивы. До того как Мелвилл называет зависть, он выдвигает и отвергает несколько других возможностей, тщательно и аккуратно рассматривая их. Сначала он говорит следующее: «…все же причина, которая за неимением никакой другой представляется единственно возможной, в самой своей реалистичности пронизана не меньшей таинственностью, этим главнейшим элементом радклифских романов, чем те, что порождались неистощимой фантазией хитроумной создательницы «Удольфских тайн». Ибо что может быть таинственнее внезапной и сильнейшей антипатии, которую в человеке определенного склада с первого взгляда возбуждает другой человек, совершенно, казалось бы, безобидный? Или самая эта безобидность и порождает ее?»[193]

Таким образом, писатель понимает нечто, что редко удается понять современному специалисту по социальным наукам, потому что последний ищет первопричину зла вне злодея. У агрессора могут возникнуть зависть, ненависть и враждебность при том, что человек, являющийся источником стимулов для этих чувств, совершенно неспособен помешать этому. Зависть другого могло бы предотвратить только самоуничижение или акт обезображивания себя. Проявляя глубокое понимание проблем человеческих взаимоотношений на борту военного судна – проблем, по поводу которых современные исследователи малых групп заявляют, что они решили их заново путем дорогостоящих и трудоемких экспериментов, – Мелвилл описывает социальный климат, на фоне которого разыгрывается драма:

«С другой стороны, нигде люди разного склада не находятся в такой постоянной и раздражающей близости, как в плавании на большом военном корабле с полностью укомплектованной командой. Там, что ни день, каждый человек, независимо от его чина, почти обязательно приходит в соприкосновение чуть ли не со всеми остальными. И избежать лицезрения того, кто вызывает неприязнь, там невозможно, если только не выбросить его за борт, как пророка Иону, или не прыгнуть в море самому. А теперь спросите себя, каким может быть воздействие всех этих обстоятельств на человека, чья натура в любом своем проявлении прямо противоположна натуре святого?»[194]

Многие современные писатели и большинство современных социологов удовлетворились бы этим и закончили бы анализ характера Клэггерта. Мелвилл продолжает: «Но этих отрывочных намеков далеко не достаточно для того, чтобы обыкновенный человек сумел понять Клэггерта. Ведь чтобы перейти от обыкновенного человека к Клэггерту, необходимо пересечь «их разделяющее смертоносное пространство», а для этого лучше всего выбрать косвенный путь»[195].

Мелвилл пока не вводит концепт зависти или рессентимента. Сначала он пересказывает беседу, которую однажды имел с ученым другом на тему житейской мудрости и понимания человеческой натуры. Ученый стремится убедить Мелвилла, что житейский опыт сам по себе вовсе не означает знания темных лабиринтов человеческой натуры. Он завершает свои рассуждения замечанием: «Кок и Блэкстон [авторы классических трудов по юриспруденции] проливают на темные закоулки души куда меньше света, чем библейские пророки. А кем были те? Чаще всего отшельниками».

Мелвилл говорит, что тогда он не мог понять ученого. Теперь, столкнувшись с задачей объяснения антипатии Клэггерта к Билли Бадду, он полагает, что понял совет старого друга, и говорит: «Будь лексика, опирающаяся на Священное Писание, по-прежнему во всеобщем употреблении, нам было бы легче находить определения некоторым исключительным характерам и разбираться в них. Но при нынешнем положении вещей приходится искать авторитеты, заведомо свободные от обвинения в приверженности к Библии»[196].

Мелвилл, несомненно, имеет в виду то, что проблема зависти часто упоминается в Ветхом и в Новом Завете. Но он сам продолжает размышления еще почти на трех страницах, прежде чем произносит решающее слово. Он намерен неопровержимо доказать, что злоба Клэггерта – это нечто, что нельзя объяснить теорией влияния среды, которая получила такую популярность впоследствии. Зло лежит в самой натуре Клэггерта и никак не связано с окружающим его миром.

Мелвилл приводит определение «природной безнравственности», приписываемое Платону: «Природная безнравственность – безнравственность от природы». Мелвилл спешит предупредить нас, что он не имеет в виду греховность человечества в целом в смысле Кальвина. То, о чем он говорит, свойственно только некоторым индивидам. И «в тюрьмах, а также на виселицах можно найти не так уж много примеров этой безнравственности». Порочность Клэггерта, для которой Мелвилл ищет подходящее слово, всегда подчиняется интеллекту. В коротком виртуозном пассаже, который мог бы выйти из-под пера Шелера или Ницше, автор «Билли Бадда» переносит нас в сферу феноменологии завистливой личности – ни разу не употребив слово «зависть»:

«Безнравственности такого рода благоприятствует цивилизованность, особенно аскетического толка. Эта безнравственность драпируется в мантию благопристойности. Она обладает кое-какими негативными достоинствами, которые служат ей безмолвными пособниками. Можно даже сказать, что она чужда пороков и мелких грешков, ибо ей присуща непомерная гордыня, не снисходящая до корыстолюбия и жадности. Короче говоря, в безнравственности, о которой идет здесь речь, нет ничего грязного или чувственного. Она опасна, но свободна от мелочности. И, не льстя роду человеческому, она никогда не говорит о нем дурно»[197].

Человек, столь одаренный природой, размышляет Мелвилл, должен был бы подчиняться законам разума. На самом деле, однако, такие натуры способны на проявления величайшей иррациональности; «стремясь к осуществлению цели, которая по бессмысленной злобности кажется порождением безумия, такой человек подчиняет свои действия холодным велениям здравого рассудка… а способ ее достижения и все внешние действия всегда выглядят вполне разумными»[198]. Мелвилл считает таких людей ослепленными собственным безумием, хотя в глазах обычного наблюдателя их действия неотличимы от нормальных. Они никогда не говорят о своей истинной цели, но их методы и способы поведения всегда совершенно рациональны. Таким типом человека был Клэггерт; в нем таилась маниакальная злоба, которую нельзя целиком объяснить его средой, но которая, как пишет Мелвилл, была врожденной – иными словами, «безнравственностью от природы»[199].

Нежелание приписывать зависть

Пока Мелвилл ни разу не употребил слова «зависть». Но в ходе описания характера Клэггерта упоминаются некоторые проявления тех специфических особенностей завистника черт, о которых так часто пишут в литературе: он прячется под маской негативных добродетелей, таких как спартанский аскетизм, его злобу невозможно усмирить подкупом, он не берет взяток, он никогда не говорит плохо о человечестве, он кажется крайне рассудительным и при этом способен на отчаянные поступки – нанесение увечий самому себе, – если этим он может навредить объекту своей зависти.

Здесь Мелвилл делает отступление об адвокатах, медицинских экспертах и священниках. Он спрашивает, не это ли явление (все еще не названное завистью), только что описанное на примере Клэггерта, непризнанное и отвергнутое, ставит в тупик суд при рассмотрении многих уголовных преступлений. Тогда не должны ли суды использовать в качестве