В отличие от «души»(и тем более «тела») «дух» не имеет никаких временных ограничителей, у него нет «сроков», он вечен в буквальном смысле этого слова. «У Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день», — говорит апостол Петр (2 Пет. 3: 8). Именно так определяет себя «третий» собеседник в гумилевском триптихе:

Затем «отвечающий» сравнивает (а не отождествляет, как предполагает Р. Эшельман) себя (Себя) с древом Игдразиль, которое «проросло главою семью семь вселенных», а также утверждает, что для его «очей» «поля земные и поля блаженных» являются «пылью». Мы уже знаем, что под «полями блаженных» ранее в подобном же смысловом контексте подразумевался некий «идеал» жизни «душевной»; логично будет предположить, что это значение сохранено и здесь (для параллелизма идеалом жизни «телесной» называются «поля земные»). Разумеется, и то и другое в сопоставлении с Божественным благом, с «сокровищами на небесах» (Мф. 6:20) являются «пылью». Что же касается «древа Игдразиль», которое в скандинавской мифологии являлось образом структурной основы мира (см.: Мифологический словарь. М., 1991. С. 229–230), то подобная художественная метафора ярко передает «всеприсутствие» Бога, ибо «все из Него, Им и к Нему» (Рим. 11: 36).

И уж совсем непонятны, если речь идет об «астральном теле» или о какой-либо иной оккультной сущности, заключительные слова отвечающего:

Между тем «христианская версия» расшифровки данного текста позволяет с легкостью найти «ключ» к этим стихам.

О «сне» Бога после Шестого Дня Творения повествует Книга Бытия: «И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал» (Быт. 2:2–3). В святоотеческом толковании упоминание о «сне» Бога является указанием на изменение характера богоприсутствия в сотворенном мире. «… Божественное Писание здесь показывает, что Бог почил от дел Своих, а в Евангелии Христос говорит: “Отец Мой доселе делаетъ, и Азъ делаю” (Ин. 5:17); при снесении этих изречений не представляется ли какого-нибудь противоречия в них? — писал св. Иоанн Златоуст. — Да не будет: в словах Божественного Писания нет никакого противоречия. Когда Писание здесь говорит: “и почи” Бог “отъ… делъ Своихъ”, то этим научает нас, что Он перестал в седьмой день творить и производить из небытия в бытие; а когда Христос говорит: “Отец Мой доселе делаешь, и Азъ делаю”, то этим указывает нам на непрерывный Его промысел, и деланием называет сохранение существующего, дарования ему продолжения (в бытии) и управление им во все время» (Св. Иоанн Златоуст. Беседы на Книгу Бытия; цит. по: Иеромонах Серафим (Роуз). Православное святоотеческое понимание Книги Бытия. М., 1998. С. 70–71). Что же касается «неназываемого имени», то этот ветхозаветный «сюжет» настолько известен, что нет необходимости в дополнительных комментариях.

«Стихотворение “Душа и тело” в его предсмертном сборнике — духовный храм, — писала в очерке о творчестве Гумилева O.A. Мочалова. — Он, сказавший: “и в Евангелье от Иоанна сказано, что слово это Бог” — встал во весь рост и рост исполинский. Эта, в сущности, поэма вызывает трепетный холодок при чтении» (Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 117). К этому можно лишь добавить: православный храм. Гумилев был знаком со святоотеческой антропологией, проникся ее высоким пафосом — и с огромной художественной силой воплотил этот, необычный для творческой интеллигенции Серебряного века, взгляд на человека в своих произведениях. Поэзия Гумилева подобна лестнице Михайловского дворца. Мы поднимаемся по ней вверх «неторопливо, торжественно», «приосанившись и чувствуя к себе уважение», благо, как правильно замечал В. А. Солоухин, мы люди, а у людей должно быть чувство достоинства. Если же мы совершим это восхождение, то как раз и окажемся в залах древнерусского искусства, где иконы возвестят нам высшую радость — сверхбиологический смысл жизни и конец звериному царству.

I

Немного было в мировой культуре имен, которые почитались бы русскими символистами так, как почиталось имя Федора Ивановича Тютчева. Мотивы этого почитания раскрыл в статье о поэзии Тютчева (1895) духовный отец символистов B.C. Соловьев. «Прежде всего бросается в глаза при знакомстве с нашим поэтом, — писал Соловьев, — созвучия его вдохновения с жизнью природы, — совершенное воспроизведение им физических явлений как состояний и действий живой души» (Соловьев B.C. Поэзия Ф. И. Тютчева // Соловьев B.C. Литературная критика. М., 1990. С. 106).

Основная идея Соловьева — человек качественно однороден с природой, — является частью общего «мирового целого». «… Нет никакой возможности, — утверждает Соловьев, — оставаясь на научной почве, отделить человека […] от всего остального мира… Нет во всей природе такой пограничной черты, которая делила бы ее на совершенно особенные, не связанные между собой области бытия, повсюду существуют переходные, промежуточные формы, или остатки таких форм, и весь видимый мир не есть собрание деланных вещей, а продолжающееся развитие или рост единого живого существа» (Соловьев В. С. Поэзия Ф. И. Тютчева // Соловьев B.C. Литературная критика. М., 1990. С. 110; ср.: Соловьев B.C. Оправдание добра (гл. 9 «Действительность нравственного порядка») // Соловьев B.C. Сочинения. В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 266–281). Дальнейшее рассуждение просто: если у человека есть не только тело, но и душа, значит, и у природы, нераздельной частью которой человек является, тоже должно быть не только материальное «тело», но и стоящая за ним «душа». А дальше следует вывод совсем уже простой: если весь «природный» космос — единое большое существо, качественно подобное человеку, со своей душой, отличной от человеческой только «по степеням и формам», то, значит, «душа мира», так же, как и душа человека, открыта навстречу Богу, значит космос, тоже «спасается», правда, процесс спасения «космической души» нисколько не похож на процесс спасения души человеческой.

Определяя характер «спасающейся космической души», Соловьев вводит понятие хаоса. «Хаос, т. е. отрицательная беспредельность, зияющая бездна всякого безумия и безобразия, демонические порывы, восстающие против всякого положительного и должного — вот глубочайшая сущность мировой души и основа всего мироздания. Космический процесс вводит эту хаотическую стихию в пределы всеобщего строя, подчиняет ее разумным законам, постепенно воплощая в ней идеальное содержание бытия, давая этой дикой жизни смысл и красоту» (Соловьев B.C. Поэзия Ф. И. Тютчева // Соловьев B.C. Литературная критика. М., 1990. С. 113–114; ср.: Соловьев B.C. Оправдание добра (гл. 11 «Историческое развитие лично-общественного сознания в его главных эпохах») // Соловьев B.C. Сочинения. В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 321–322). Поэтому, по мнению Соловьева, не надо бояться хаоса, т. е. темных, иррациональных, чувственных страстей. Хаос, коль скоро он есть «мировая душа», можно и нужно спасти, он тоже ценен для Бога.