Не считая той ночи, напомнившей о папе и разбередившей наше горе, мы довольно быстро освоились в Стынгкхае, привыкли к крестьянской жизни, к нашим «родителям» Поку и Мае, к вечно менявшимся правилам камапхибалей, к непостоянству Организации и его любви к хаосу, как будто в покое он видел врага, с которым непременно нужно бороться.

Скоро я знала не только местность, но и населявших ее людей. Они все оказались связаны между собой, как рисовые поля, и зачастую эти связи были такими дальними и запутанными, что я не сразу понимала, кто чей родственник и какова природа родства: кровные узы, брак, тхор или всё вместе. Еще я выяснила, что крестьян теперь следует называть не неак срае, а неак мулатхан – «основные люди» – или неак тях – «старые люди», – потому что они – старая основа для новой жизни. В противоположность им городских людей, вроде нас с мамой, называют неак тхмэй – «новые люди», – потому что они никогда не жили в деревне, а может, потому, что они, как необъезженные лошади, еще не показали себя в деле. «Новые» или «старые» – человеческой сущности эти названия не меняют, говорили Пок и Мае, и я сама должна решать, кому можно доверять, а кому нет. Я узнавала людей, училась жить среди них и постепенно начала понимать, что имел в виду Пок, когда в первое утро отвел меня на рисовое поле и показал обитающих под водой существ: деревенская жизнь только на первый взгляд кажется спокойной и однообразной, однако и в ней есть те, кто, подобно игольчатым пиявкам, жаждут крови и страданий других. И если я хочу выжить, после того как меня вырвали из привычной почвы и пересадили в новую, то должна расти, как растут молодые побеги риса, должна подняться над грязью и жестокостью, должна во что бы то ни стало стремиться к свету.

Мама старалась как можно лучше играть новую роль. Тщательно скрывала все, что могло вызвать недовольство окружающих. Подстроившись под деревенский ритм жизни, вставала до рассвета, чтобы помочь Мае и Поку по дому, и к восходу солнца уже успевала постирать и развесить одежду, приготовить обед и собраться на поле – сажать рис. Работала мама с неожиданной для «нового человека» сноровкой. Конечно, она ведь росла в деревне. О том, что она дочь богатого провинциального землевладельца и на самом деле никогда не притрагивалась к земле, а только наблюдала за многочисленными слугами, мама молчала. Она носила одежду, выкрашенную в темный цвет, покрывала волосы кромой и разговаривала на местном наречии – иногда ее голос даже становился гнусавым и певучим, как у Мае. Как будто бабочка превратилась обратно в гусеницу. Настоящая мама затаилась, как куколка внутри кокона, и только когда мы были одни, вдали от всевидящего взора Организации, снова становилась собой: обнимала и целовала нас с сестрой, украшала одежду благоухающим жасмином, неспешно, с удовольствием расчесывала длинные волосы. Однажды, пытаясь вместо отломанной ручки приладить к зубной щетке бамбуковую палочку, она оговорилась:

– Бабушка-королева… то есть бабушка… Ваша бабушка рассказывала, что в давние времена черные зубы считались красивыми. Теперь я знаю почему. Черная краска защищает их, не дает сгнить, когда нет зубной пасты и щетки.

И, стараясь не смотреть на меня, добавила:

– Ты не должна думать, что теперь это – наша жизнь, Рами. Мы не опустимся до такого. Мы достойны лучшего.

Она часто повторяла эти слова, и с каждым разом я все больше верила, что наша жизнь – в том, что мы потеряли. Дом и семья, которых мы лишились, пустота в душе после утраты близких – все это определяло нас, наполняло смыслом наше существование, как воздух наполняет шар. И вот мы висим над землей, словно два воздушных шара, и голова кружится от горя, как от высоты. И только смутная мысль тонкой нитью соединяет нас с реальностью, не дает улететь в никуда: когда-то мы были другими, и не может быть, чтобы от нас прежних ничего не осталось, кроме потерь.

– Не забывай, Рами, – снова и снова слышала я мамин голос среди криков солдат Революции и камапхибалей.

Забудьте старый мир! Долой феодальные привычки и империалистические замашки! Забудьте прошлое!

– Не забывай, кто ты.

Избавьтесь от воспоминаний – они делают вас слабыми! Память – болезнь!

– Ты – дочь своего отца.

При этих словах меня охватывало чувство вины. Мне хотелось попросить прощения за то, что я тогда выдала папу солдатам. Я сделала это, потому что гордилась им. И, кажется, я до сих пор не понимала, почему гордость за папу отняла его у меня. Однако моего «прости» было бы недостаточно, и всякий раз в маминых словах мне слышался упрек, словно я не смогла удержать папу, не уберегла его. Она ни разу не сказала прямо, что винит в случившемся меня, и только однажды дала понять:

– Как бы сильно ты ни любила отца, Рами, ты должна научиться скрывать свои чувства.

Однажды утром на рисовых полях к нам подошла группа женщин. Это были жены камапхибалей. Встав на насыпь, они возвышались над нами, и жена Бонг Сока, которую все за глаза вместо «товарищ Сестра» называли Неак Тхот – «Толстая», – откашлялась и проквакала:

– Товарищ Ана, мы очень довольны вами. Вы так хорошо проявляете себя на новом поприще. Такие люди нужны Революции.

Мама, сажавшая рис, выпрямилась и тыльной стороной ладони вытерла со лба капельки пота. Она никак не ответила на похвалу.

– Видите ли, – продолжала Толстая, – большинство «новых людей» не такие гибкие, как вы. Они совершенно ничему не научились за это время. – Она с досадой покачала головой. – А ведь мы пытались их перевоспитать. – Толстая протяжно вздохнула. – Все впустую, как были гнилыми бананами, так ими и остались! Внутри одна размазня!

Ее подруги захихикали. Она метнула в их сторону недовольный взгляд, и веселье тут же прекратилось.

– Чем вы занимались до Освобождения?

Мама вытащила несколько рисовых побегов из охапки, которую прижимала к груди, и воткнула их в затопленную водой землю.

– Я была прислугой, – ответила она, не поднимая глаз, – няней.

– Вот как. А что именно вы делали?

– Присматривала за хозяйскими детьми, кормила их.

– Не может быть! – воскликнула одна из женщин, не в силах скрыть недоверие.

– Ни за что бы не подумали, глядя на вас, – промурлыкала Толстая. Присев на корточки, она потрогала мамину руку. – Кожа у вас гладкая, словно яичная скорлупа, товарищ Ана. – Она бросила взгляд на мамины кисти, все в земле и травинках. – У вас пальцы… как бы это сказать… пальцы принцессы, вот. Такие изящные и ухоженные! – И Толстая притворно усмехнулась.

Мама замерла на месте.

– Лишь бы эта грязь их не изуродовала, – с жеманной улыбкой добавила Толстая.

Она встала и побрела прочь, словно с самого начала шла куда-то еще и просто остановилась поболтать. Остальные потянулись за ней.

– Вы правы, товарищ Сестра, они как гнилые бананы! – поддакнула одна.

– Из них только удобрения делать! – подхватила другая.