class="p1">Примерно половину времени, когда он был с Бриттой, он думал о том, каково ему будет без Бритты. Сначала чисто гипотетически, потому что сначала с ней во многих смыслах было намного легче, чем без неё. Потом более конкретно. Но всякий раз, когда ему хотелось порвать отношения, что-то этому мешало. Она так восхитительно смеялась, когда разговаривала с другими, мужчины всегда смотрели ей вслед. А он обнимал её за талию и притягивал к себе, и ему было приятно. Приятно иметь на это право.

Поначалу было так легко поехать к ней домой, когда вечеринка затягивалась, Густав медленно моргал, сидя с виски прямо под динамиком, Уффе пытался склеить какую-нибудь девушку, в третий раз рассказывая одну и ту же историю, а Сиссель всхлипывала, забившись в угол. Сам же он мог застрять в кухне с каким-нибудь старым коммунякой-пролетарием, который безостановочно рассказывал о том, как когда-то работал на верфи Арендальсварвет, и пытался всучить Мартину какие-то листовки. В такой ситуации он линял к Бритте, что было хорошим оправданием. Он прыгал в трамвай, который шёл в восточные районы, если трамваи ещё ходили. Окна её квартиры на Данскавэген не горели, но он знал, что она только что вернулась с работы после смены в «Чэлларкруген», лежала, тёплая и мягкая, в кровати и что-то бубнила себе под нос.

Там было приятно просыпаться. Принимать душ, не рискуя столкнуться с каким-нибудь сердитым коммунистическим дружбаном Андерса, заглянувшим, чтобы перекантоваться у него на диване. Бритта вставала рано и готовила потрясающие завтраки и даже не забывала купить ему газету. В такое утро он завтракал с ней на балконе и вспоминал, как его тошнило, неудачный секс, заплёванную снюсом и заваленную пивными банками раковину, вонючую пепельницу, и представлял Густава, который скоро проснётся на незнакомом диване с затёкшей шеей и недоуменно уставится на ту чёртову четверокурсницу, а она спросит у него, что он делает в её мастерской.

Но в какие-то моменты его охватывал зуд и желание что-то поменять, но он же обещал Бритте, что встретится с её друзьями и будет макать кусочки хлеба в растопленный сыр. А ещё периодически случались и вечера формата недовольная-подруга-отказывается-объяснять-что-её-тревожит, и это был реально унылый фарс.

– Ты ещё слишком молодой, – сказал Густав.

– Молодой для чего?

– Чтобы быть связанным.

– Но я пока не связан.

– Как ты называешь то, что у тебя с Бриттой?

– Мы встречаемся. Но это не те отношения, которые навсегда.

– То есть ты думаешь, что в будущем ты с ней расстанешься.

– Я не знаю.

– Помнится, ты говорил, что если ввязываться в любовные отношения, то только в такие, которые навсегда, даже если это станет смертным приговором.

Когда Густав пересекался с Бриттой, он проявлял типичную для Густава вежливость. Спрашивал у Бритты, как самочувствие, как работа, чем она занималась сегодня, в выходные или на прошлой неделе, что она думает об этом и о том. А Бритта отвечала с типичным для Бритты азартным простодушием, то есть говорила обо всём подряд, открывала «скобки» и тут же теряла в них главную мысль, вспоминала какую-нибудь длинную и невнятную, но обещающую весёлый конец историю, которая случилась с их соседом, когда она была маленькой. А Мартин сидел между ними и переводил взгляд с Густава на Бритту и с Бритты на Густава, как будто следил за теннисным матчем между двумя посредственными юниорами. Никаких кручёных подач – игра удавалась, только если мяч летел долго и предсказуемо.

Все предыдущие романы Мартина заканчивались довольно быстро, но нынешний, с Бриттой, всё длился и длился. Возможно, из-за этой его простоты. Им было довольно весело вместе. Довольно, довольно. Это слово для смерти и тоски – занёс он в записную книжку.

Как-то субботним утром в ноябре они сидели у него на кухне. Бритта хлебала из миски молоко с хлопьями. Мартин ел питу и пил растворимый кофе.

– Мне кажется, так продолжаться больше не может, – сказала Бритта.

– Что ты имеешь в виду?

– Наши отношения. Такое ощущение, что тебе они совсем не нужны. Так больше нельзя.

– Ты права, – ответил Мартин и немедленно понял, что эта фраза может иметь два противоположных толкования. (Коварное свойство языка, интересно, Витгенштейн что-нибудь об этом писал?) Он проглотил большой кусок питы и запил его кофе.

– Я думаю, нам не надо больше встречаться.

Бритта посмотрела на него долгим взглядом – дирижёр, так сказать, поднял палочку перед исполнением финальной арии.

Они закрылись в комнате Мартина, потому что Андерс проснулся и начал ходить по квартире. Бритта сидела на краю кровати, красивые глаза подёрнула пелена слез. Мартин стоял у окна, скрестив руки на груди. Она сделал глубокий вдох и прижала руки к сердцу:

– Мартин, мы не можем просто выбросить всё это – выбросить, как будто это ничего не значит. Ты веришь в судьбу?

– В чисто метафизическом смысле нет, не верю. Мне кажется, люди часто употребляют понятие судьбы, как писал Сартр…

– А я говорю, что мы в любом случае должны быть вместе.

– Но ты же сказала, что так продолжаться больше не может? А как бы тебе хотелось, я…

– Я имела в виду только… – Она начала плакать. Ему надо было сесть рядом, положить руку ей на плечо, прошептать что-то утешительное, и всхлипывания бы затихли, они бы поцеловались, и всё встало бы на свои места, как будто этого разговора и не было.

Мартин не сдвинулся с места. Бритта рыдала.

– Дело в том, что я не вполне разделяю эти твои представления о Тристане и Изольде и той роли, которую один из нас должен играть в жизни другого.

– Что ты имеешь в виду?

– Бритта, тебе двадцать один год.

– И что с того? А тебе двадцать два! – резко ответила она.

– Я хочу сказать только, что… хочу сказать, что будут… э-э-э… другие… лучше, чем я…

– К чему ты клонишь?

Только ближе к вечеру ему удалось заставить её уйти. На самом деле Мартин не был уверен, кто кого бросил. Он сел на пол рядом с проигрывателем. Прелюдия к «Тристану и Изольде» звучала снова и снова – он купил диск на блошином рынке после того, как Густав ходил на означенную оперу с матерью, – и её звуки смешивались с голосом Эббы Грён, доносившимся из соседней комнаты.

«Я хочу чувствовать плоть и не хочу быть таким, каким ты меня видишь», хрипел Тострём [46]. Мартин налил себе красного вина из бутылки, которую стащил на кухне. Закрыл глаза, откинул голову назад и, уперев её в стену, попытался найти определение