бесцветным. Он как будто впервые задумался: чем, собственно, вся эта охота должна заканчиваться. Ведь конечной целью не может быть решительное совокупление на скрипучем матрасе с человеком, который тебя немного раздражает, в квартире, довольно, кстати, просторной, но где тебя внезапно охватывает клаустрофобия, пока ты наконец не забудешь и о себе самом, и о том, что тебя окружает, на несколько райских мгновений?

Он пробовал напиваться до беспамятства. Ходил на вечеринки. Закрылся ото всех на целую неделю и провёл её, как крот, в кровати с книгами, рассчитывая, что к выходным появится нечто вроде абстиненции и он захочет куда-нибудь пойти. Ничего не помогало. Каждый день звонил Густав, рассказывал о всякой всячине, и в конце концов явился на Каптенсгатан, чтобы вытолкать Мартина в кабак.

– Но у меня нет сил.

– Давай, надевай свитер.

– Я не могу надеть это.

– Почему? Нормальный свитер.

– Куда мы пойдём?

– Я думал в «Спрангис».

– Я потерял членскую карточку.

– Вон она, – Густав протянул ему чёртову бумажку, материализовавшуюся на письменном столе. Тяжёлыми движениями Мартин натянул на себя свитер.

В клубе он старался вести себя незаметно и ждал, когда музыканты начнут играть. Густав болтал про какое-то новое место, куда они могут пойти потом, но тут появилась Лотта, дома у которой Мартин несколько раз бывал, и Густав тактично удалился. Лотта, казалось, была искренне рада встрече, но при мысли о ещё одной ночи в квартире, которую она снимала нелегально в Хаге, он почувствовал… да, что же он почувствовал?

– Скуку, думаю, – сказал Мартин через десять минут, когда ему удалось сбежать от Лотты к Густаву. Он попытался найти философическое объяснение нежеланию идти к Лотте, но тут, к счастью, началось соло кларнета, и всё вокруг засвистело, загремело, загудело и загрохотало.

– Хм, – проговорил Густав, который почему-то не проявлял к теме особого интереса.

– Я хочу сказать, что дело не в ней. Она красивая. Но ты как бы всё время едешь по одним и тем же рельсам. Приходишь сюда или ещё куда-нибудь, но одна и та же история повторяется снова и снова. Ничего не происходит. Ничего нового. Ты топчешься на месте. Понимаешь? Как бы там ни было. Вся эта история с Бриттой. Я должен был сразу понять. Я должен был увидеть. Ты понимал, что будет дальше? – Мартин жестом попросил ещё два пива.

– Не знаю. Вы же уже были как семейная пара.

– Как это?

– Например: ты приходишь выпить пива, и тут появляется Бритта. Что происходит? Ей не нравится, когда ты говоришь о тех, кого она не знает. Но просто сидеть и молчать тоже нельзя, потому что тогда ты скучный. А потом обязательно происходит какая-нибудь драма, ну, например, ты слишком пристально посмотрел на другую девушку – причём критика может быть вполне оправданной. – Густав прикрыл рот рукой, пряча лёгкую отрыжку. – А потом снип-снап-снурре – и бал окончен. Я уж не говорю о тех вечерах, когда вы сидите дома и пялитесь в телевизор.

– Именно этого я и не хочу больше. Рутины. Скуки. Чувства, что ты… – Он сделал размашистый жест и чуть не сбил котелок с головы парня в рубашке и клетчатом галстуке. – …привязан.

– Но ты же не жаловался, – сказал Густав. – Ты сидел и наслаждался «Далласом» под сырные шарики.

– Я этого не делал.

– Я же видел, – ответил Густав.

– Как ты мог видеть, что я сижу перед телевизором и ем сырные шарики, если тебя там не было?

– Это фигура речи.

– Это не фигура речи.

На лице Густава промелькнуло заговорщицкое выражение, и они пошли в туалет, где выпили из горлышка виски, который Густав принёс в карманной фляжке, доставшейся ему от деда по матери, хотя иногда он утверждал, что раньше эта фляжка принадлежала солдату Французского иностранного легиона.

Лотта ушла с кларнетистом.

* * *

Через несколько дней Мартин заставил себя зайти в «Мостерс». К этому времени он уже выстругал некую форму из устрашающе огромного числа собранных записей.

– Интересный вопрос, – сказал руководитель, когда Мартин представил ему идею о связи языка и восприятия в философской перспективе. – Но, возможно, вам нужно будет установить некоторые границы…

Это значило, что ему, вероятно, придётся вычеркнуть запланированный фрагмент о феноменологии, который на сегодняшний день представлял собой тетрадь, от корки до корки заполненную полузашифрованными записями. Он надеялся таким путём получить сцепку между Витгенштейном, Хайдеггером и Гуссерлем и заставить экзаменаторов кивать, одобряя этот дерзкий (но, если теперь задуматься, само собой разумеющийся) приём, впрочем, подумают они, это же Мартин Берг, мыслящий оригинально и неожиданно. А потом рассмеются и поставят ему высший балл.

Если начистоту, то Мартин начал уставать от Витгенштейна. Он решил писать о мрачном австрийце главным образом потому, что тот был известен своей непонятностью. Считалось, что одолеть «Трактат» чрезвычайно сложно. Все спорили о том, гений он или безумец, а если гений, то в чём заключается его гениальность. До того как приступить к работе, Мартин прочёл всего несколько частей из «Философских исследований» и пролистал «Трактат», он, конечно, был тонким, но имел при этом плотность чёрной дыры, которая всасывала в себя всю энергию и ничего не отдавала взамен.

Потом был период, когда написание работы превратилось в рытьё огромной ямы очень маленькой лопаткой. И он не был уверен, что копает в правильном месте. Возможно, он вообще попал не туда и ему придётся начинать всё сначала. Он прочно держался за главную идею: язык влияет на то, как человек воспринимает что-либо. Или «Влияние доступных индивиду языковых выражений на восприятие различного рода явлений» – эту фразу он мог отбарабанить даже во сне, но Густав лишь покачал головой. Это ведь верно? Или? Он не был уверен. Он убеждал себя, что сомневаться хорошо. Начал с подозрением относиться к любой уверенности и стремился всегда занять позицию сомневающегося. Просыпался в поту среди ночи и думал, что надо изменить тему полностью. Сделал вывод, что неважно, верно это или нет, важно то, что он новатор и интеллектуал. Заподозрил, что представляет очевидную вещь как великое открытие. Прочёл статью об одном племени Амазонии, они якобы в упор не видели стоявшего перед ними радио, это объяснялось отсутствием у них понятия о феномене «радио», что в итоге и не позволило им выделить радио из окружающей реальности. Он позвонил Густаву и четверть часа с азартом говорил о статье. Пару дней лихорадочно писал, а потом им снова овладевали неуверенность и уныние. В чём, собственно, достоинства Витгенштейна? Внутри всё холодело при мысли, что хорошего ответа у него нет.

Сейчас он пребывал