Надя тихонько встала. Дверь на кухоньку была прикрыта. Она сторожко заглянула туда. Крик радости огласил квартиру, заставив вздрогнуть тихо сидящих за кухонным столом взрослых.

– Крестная! Какими судьбами?

Надежда сграбастала Лизу в охапку. Приехали Шпомеры. И надо же! В такой день! Виновница торжества ненасытно оглядывала родные лица. Женька на службе раздался в кости, заматерел. Надюхе так хотелось полюбоваться на него в военной форме, но он пришел в «гражданке».

– Сколько звездочек? – тронула она плечо его штатского пиджака и оглянулась на крестную.

Рыжая Лиза осунулась, похудела, став совсем прозрачной после Афгана. Она чмокнула Надежду. Протянула ей подарочный пакет.

– Это тебе на выпускной. Ладно, иди, гуляй пока, а мы позже присоединимся.

– Только без меня ничего не рассказывайте, ладно? – по-щенячьи поглядывая на Женьку, попросила она, умоляя всем своим видом.

– Хвост оторвется! – потрепал он ее за косу. – Не вздумай стричься.

Надюшкины гости уже расходились, а старшие так и не вышли из кухни. Девушка не хотела им мешать, понимая, что, наверное, им есть о чем поговорить. Судя по всему, разговоры были не из приятных. Омрачать ей праздник они тоже не хотели. Она собрала пироги, сложила в пакет, надеясь заглянуть к старухе.

В окне мерцал слабый свет.

Надежда выбила пальцами дробь по стеклу, огонек свечи затанцевал, темная тень метнулась по стене. Баба Аня ждала.

– Что-то неладно мне… – проскрипела она. – Да ты входи, чего примерзла-то?

– Что-то случилось? – забеспокоилась Надя.

– Не пойму… У тебя-то все хорошо? – Анна Давыдовна поправила согнувшуюся свечу.

«Поминальная», – промелькнуло при взгляде на темный церковный воск.

– Да вроде как… – ответила на вопрос Надя.

Целлофан в ее руках зашуршал, распространяя запах свежей сдобы. В пасмурной каморке будто светлее стало, да еще и свеча, поскворчав, загорелась ярче. Старуха повела крючковатым носом, потешно сморщила его, будто в ноздре защекотало. Замерла, блаженно прикрыв один глаз и, наконец, сладко чихнула, как спичкой чиркнула. Клюв как ворона раскрыла, а чихает кошкой… Надюха рассмеялась своему наблюдению.

– Чего тут? – сердито вытирая губы, спросила баба Аня.

– Плюшками будем баловаться. Серьгу-то я не прихватила.

– И хорошо, хорошо. Рука у меня нетвердая что-то.

– К чему спешить, успеется.

– А мать за пироги от меня поблагодари. Сердобольная она женщина. Редкая. Что ж я сижу? Пойдем, подарок глянешь.

Она полезла в духовку, вынула миску теплой каши, разбавила ее молоком. «Посуда не для кошки. Может, для меня?» – втайне посмеивалась Надюха.

– Да не буравь буркалами. Не для тебя это.

– Мысли читаешь?

– Дак на лице написаны…

– Дак ты ж спиной стоишь.

– Пойдем в сад, языкастая.

Садом назывался дворик у крыльца с несколькими вишневыми и яблоневыми деревьями. Да вот еще к забору притулился, как локотком оперся, грецкий орех – подросток. Этот ни с кем не уживался, кроме куста шиповника. «Там, где гордость, – жди колючек», – так объясняла старуха их содружество. Сейчас она прямиком направилась в ту сторону.

– Лезь под шипишник.

Анна Давыдовна сунула Наде миску. Девушка скользнула взглядом по зарослям, пригнулась, отодвигая ветки. Под низким куполом зелени, как в специально придуманном укрытии, стоял деревянный ящик, прикрытый картоном. Коробка сипло пыхтела, издавая резкие запахи псины. Вдруг огласилась неистовым тявканьем, и из отверстия вывалился мохнатый увалень. Засуетился, учуяв кашу, поднял рев, как нетерпучий ребенок. Мокрый нос тыкался в руки – щенок никак не мог спровориться попасть мордой в миску. Пришлось воткнуть его мордой в хлебово. Пока он чавкал, то наступая лапой на край плошки, то опрокидывая ее на себя, Надя, переполненная нежным трепетом, молчала, умиленно сморщив нос. Голое собачье брюшко надувалось на глазах, вот-вот коснется земли и четыре лапы взметнутся в разные стороны, как у надувной игрушки. Наконец кобелек рухнул набок, покряхтел, опять вскочил. Задние лапки разъехались, толстая попа провисла: на картоне образовалась темная лужа.

– Ой, вытаскивай! – вырвалось у старухи от такого конфуза.

Надюшка подняла пушистый комок, уткнулась носом в мягкую шерстку загривка:

– Это мой?

– Вот и ходи за ним, – брезгливо отворачиваясь, сказала Анна Давыдовна. – Меня больше кошки любят. Собаке двор нужен. – Словно устыдившись своей неласковости, как бы оправдываясь, пояснила: – Все-таки зверь покрупнее будет.

– Азиат?

– Да я не разбираюсь. Сказали – поверила.

– Азиат… – безапелляционно решила Надя. Тоном знатока добавила: – Большой будет. Видала, какие лапы? И пасть у него черная.

– Злой, что ли?

– Сейчас не скажешь.

– Ну посмотрим, посмотрим. Домой не пора? Поди, ждут?

– Ой! – спохватилась Надя. – На радостях и времени не чую. Не представляешь, как ты меня уважила! Даже мечтать о собаке не смела.

– Ну, это навряд ли… Кабы не мечтала, так его бы тут не было. Я-то не заказывала, а принесли вот… Для чего, спрашиваю? У меня стеречь нечего.

Анна Давыдовна махнула рукой, мол, чего тут объяснять. У порожка остановилась, пронизывая взором, как из-под крыла, и каркнула:

– Чего зовешь – то само тебя найдет!..

Для важности даже перст подняла. В этот миг Надя почувствовала всю неловкость своих отношений с этой женщиной. Старое недоверие и потаенное чувство вины к ней накатились обжигающей волной. Смущаясь, она еле промямлила:

– Прости…

Спотыкаясь, побрела к калитке.

Анна Давыдовна вперила неподвижный взгляд в понурый затылок и насмешливо окликнула:

– Думала, я умом тронутая?

Надя развернулась, как на оси. В который раз она ощутила, что ведьма говорит с ней мыслями, и нет в них ни толики безумия. «Каждый свою скорлупку находит, для защиты», – подумала Надя, глядя на старуху. Брови Анны Давыдовны сдвинулись к переносице, сникли, седыми лохмотьями нависая над глазами. В темной глубине метался зрачок, сверкая искрой:

– А может, и так?

– Не это…

Надя задумалась: «Что же так тяготит?»

Ответ пришел сам собой. Страх. Да. Это был глубинный страх всего неизвестного. Но разве ее саму не влекло к тайне?

– Важно, – медленно произнесла она, – чем тронутая.

– Или кем?

Надя задумалась. Неизведанный кто-то – она это ощущала всем существом, каждой клеточкой, – ведет по жизни, вовлекая в странный, полный загадок мир. Глаза озарились светлой синевой: