– Пора… – сказала она, вставая с краешка ванной своему отражению в зеркале.

Потерла мочку уха. Нащупала точку, где не отзывалась чувствительность. Медленно, но твердо воткнула специально приготовленную иголку. Палец окрасила капля крови. Надя слизнула ее. Брызнула отцовским «Амбрэ». Чуть защипало. «Разве это боль?» – Она вернулась мыслями к отчаянью Лизы, закрыла глаза и представила себе «обрубок» ее печали. Как воочию увидела изувеченное тело. «Тело» булькнуло горлом, и Надя услышала в этом бульканье надорванный крик. Тупая боль сдавила низ живота.

Надя скрючилась, упершись лбом в холодное стекло зеркала, распахнула глаза, взывая к пространству отражения. Как ты там, во вселенной? Отзовись, шурави… Но даже эха не почудилось. Лишь дрогнуло на подставке зеркало, качнулось, колебля отражение стен. Надя сокрушенно вздохнула. Ах, уметь бы читать мысли… Почудилось, что зовет мама. Надя очнулась, кинулась в спальню.

– Звала?

– Нет. Но ты вовремя. Глянь, что Шпомеры тебе привезли из Афганистана. Опять одели тебя, вплоть до белья. А я все волновалась о выпускных нарядах. Теперь нет проблем. Примеришь?

– Давай завтра…

Антон Адамович сидел, опустив голову. Надя устроилась у ног. Уперлась подбородком в его коленку. Лиловая тьма струилась в глазах Антона. Смутная, тяжелая тревога исходила от него.

– Войну вспомнил?

Надюхе страшно хотелось вывести отца из круговорота тягостных мыслей. Ей не надо было гадать, о чем он думает. Нужно ли любящему сердцу анализировать.

– Миновала бы новая чаша.

«Это не про Афган…» – с ужасом поняла девушка.

А ночью ей снились дороги, дороги. Разбегались в разные края поезда, уходили вдаль эшелоны. Тяжело груженые фуры сбивались в колонны, неслись, взметая колесами дорожную пыль. Ветер гнал перекати-поле. Комья ссохшегося кустарника побрасывало на капот старого «уазика», такого же, как у дяди Мирзо. Но за рулем был не он. Хмурый водила, похожий на черного ворона, увозил Надежду далеко от дома. Сердце рвалось назад, но ни остановить, ни выйти она не могла. Голос пропал. Рот открывает, а звука нет. Оглянулась, а там, сзади, полыхает огонь. «Пожар! Мой дом горит!» – кричит она из всех сил. А водитель не слышит. Держит крепко баранку и носа не ведет. Мрачным спокойствием веет от него, от дороги, отовсюду. Только ветер треплет брезентуху «козла», и мелькают пепелища пожарищ…

Сон скоро забылся. Пришли иные заботы и иные тревоги. Времени перед выпускными экзаменами оставалась самая малость, а сумасшедшая весна сбивала с панталыку, изливалась буйным цветеньем сирени, жасмина. Ветер сбивал цвет вишни, припорашивая асфальтовые дорожки палисадников. Пчелы роились вокруг стонущей акации, и не было дела до учебы. Каждая клеточка тела томилась весенним пением. Во дворе плакала гитара и немилосердно ныл Баха:

Ну что, бродяга пес, повесил нос…

Ты грусть мою в своих глазах принес…

Звонко вторила Аленка. Баха оказался в подпевалах, Захарова вытягивала дуэт, пытаясь выравнивать его партию. Она уже натужно вопила про собачьи глаза, а он все еще колебал в пазухах носа слово «грусть».

Вскипела Надюшка, с криком распахнула окно:

– Это невыносимо!

– Машина времени проржавела, – объяснила Аленка, подняв голову. Медь каре рассыпалась по плечам, карие с рыжинкой глаза смеялись, звали. – Но колеса крутятся…

Спрыгнув со своей «Явы», перемахнул через скамейку Саня Жуков. Скинул шлем, взъерошил примятую макушку. Короткие волосы цвета спелой пшеницы встопорщились. Загоревшая ряшка сияла светлой полосой от очков.

– Абракадабра! – Надюшка скрестила пальцы, закрыла глаза… «Пройди как пришло». Заклинание не сработало: ничто не исчезло, не испарилось в воздухе, не прошло само собой. Все та же манящая картинка за окном и зовущее урчание мотоциклов.

Каждый день Саня срывался по вечерам из дома, выводил новенький блестящий мотоцикл и гонял по городским проспектам. Капитан сборной по волейболу, он не сильно беспокоился о сессии, к вящему неудовольствию своей матушки. Маргарита Васильевна воспитывала сына в одиночку, ее сердце сразу уловило, что с Сашуней происходит нечто, что можно объяснить либо весной, либо влюбленностью. Каждое утро собиралась серьезнейшим образом побеседовать с чадом, а вечером, только наступала подходящая пауза в делах насущных, Саня клевал ее в щеку и убегал. Она только успевала крикнуть вслед: «И чтобы не поздно!» – да вздохнуть у окошка, глядя, как запрыгивает на заднее седло «Явы» высокая девушка. «Статью пошла в отца…» – вспоминала Маргарита Васильевна старшего Скавронского.

Надежда подошла незаметно, бесшумно залезла на скамейку, оседлала ее, подтягиваясь поближе к Аленке. Та вздрогнула, неожиданно почуяв дыхание. Надюшка прижала палец к губам, вникая в то, что не успела услышать.

– Больно им надо ерундой заниматься, – отвечая на какую-то реплику Бахи, пожал плечами Саня. – Не того полета пташка.

– Ага, – саркастически скривился Баха. – То-то в шанхае ночью облава была. Обшмонали все «гнезда».

– Храп сейчас ляжет на дно, потом – ищи-свищи. Вот киблаи и шерстят. Опять упорхнет из-под самого носа.

– Что я пропустила? – спросила у Аленки Надя. Глаза ее горели неподдельным интересом.

– Из КПЗ бежал некий Ленчик Вишневский… Больше известный как Храп. Он же Ржавый, он же – Нос, – ответил Саня, подражая в жестах следователю Томину из «Знатоков». – Не сидел. Но многажды привлекался. И всегда выходил сухим. Теперь это ему так не сойдет. Нападение на охрану негласно приравнивается к мокрухе.

Истории о похождениях дерзкого вора передавались из уст в уста, вызывая у городских обывателей смешанные чувства страха и восхищения. Почтенные граждане трепетали за свое нажитое, ставили жилища на сигнализацию, но она не спасала. К периоду отпусков милиция готовилась заранее, переходя на особый режим несения службы, как только стрелки часов переводились на летнее время. Два года органы перетряхивали вневедомственную охрану разных районов, в зависимости от того, где Ленчик совершал очередное противоправное действие. Заявления поступали, как правило, с большим опозданием, после того, как потерпевшие возвращались из отпусков, при этом сигналов из пунктов охраны за этот период времени зафиксировано не было. Уже было заинтересовались центральной ВОХРой, полагая выйти на наводчика там, но в результате очередного дознания всплывали новые факты и следствие уходило в другую сторону, отрабатывая уже «жертву» – какого-нибудь министерского зама. В результате в поимке Ленчика стали заинтересованы люди, близкие к правительственным кругам таджикского общества. Досье на этого сопляка из интеллигентной еврейской семьи собирали по крохам. К работе с правоохранительными органами привлекли даже старшего брата, музыканта из филармонического оркестра.

Но пробиться через заговор молчания – а «домушнику» симпатизировали все, кроме уже обворованных, – даже комитетчики не могли. Засады на славного Робина Гуда устраивались на Мостопоезде в корейских игорных домах, а он тем временем делал крупные ставки у ургутских узбеков на улице Чехова, снимал весь кон и уходил, щедро отвесив с выигрыша контролерам игры. Информаторы из криминогенной среды отслеживали все его проигрыши, за которыми можно было ожидать новых взломов, и милиция с титаническими усилиями просчитывала возможные места налетов, организовывала по домам уважаемых граждан столицы засады, предварительно спровадив хозяев от греха подальше.