официальное лицо, желаю сделать заявление, представителям народной власти, а не вам. И не в этой берлоге. Мой сын жив?! Мы еще посмотрим, кто жив, а кто мертв!

П р е д с е д а т е л ь  д о м о в о г о  с о в е т а. Ладно! Ладно! Хотите скандала? Пожалуйста! Следуйте в мою квартиру: не зря у нас в доме милиция! И все на мою голову! Пожалуйста, товарищ Краль, пожалуйста, пройдите!

Б а р и ц а (показывает на Финка). Пусть он тоже идет. Без него я рта не открою, ни слова не скажу! Он дешево не отделается, нет!

П р е д с е д а т е л ь  д о м о в о г о  с о в е т а. Разумеется, и он пойдет с нами! А теперь — марш вперед, вы что, не понимаете, когда с вами говорят культурно?! Проходите!

Б а р и ц а  К р а л ь  мерит взглядом супругов Финк и Председателя домового совета, ищет последнее, разумеется, не слишком любезное слово, но, не найдя его, выходит.

К сожалению, и вам, товарищ Финк, придется спуститься! Проклятая баба, стерва, мещанка (Вере), простите, товарищ. Финк, за выражение, до чего довела — протокол в моей квартире!

Б а р т о л. Хорошо, я приду, но сначала уложу жену в постель. Я сразу же иду за вами.

П р е д с е д а т е л ь  д о м о в о г о  с о в е т а. Вот бы мне сейчас лечь в постель и забыть об этой проклятой бабище! Я до нее еще доберусь, как говорится. Она заплатит и за «Скорую помощь», и за доктора, и за бензин, и за санитаров. Касса домового совета пуста, лифт, который так и не удалось починить, съел все до последнего динара. За все заплатит старуха! А вы, пожалуйста, поскорее. (Выходит.)

Тишина.

В е р а (шепчет). Ты ее узнал?..

Б а р т о л. А ты? Вера, что делать?

В е р а. Нашу Марию преследуют, Бартол, неужели ты допустишь, чтобы ее у нас опять отняли? Ты сказал, что знаешь, где она.

Б а р т о л (холодно, решительно). Да, знаю. Останься здесь, Вера-Верочка. Я пойду за ней! Ты нас подожди.

В е р а (тихо). Я подожду, подожду…

Б а р т о л  быстро выходит.

Свет сосредотачивается на Вере, которая шепчет: «Подожду, подожду…» Комната погружается в темноту. Прежде чем ее поглотит мрак, сильный прожектор освещает правую кулису, где стоит  А д а м. Он оборачивается к публике и начинает свой монолог. Издалека слышна танцевальная музыка в современном ритме, которым начинается пьеса. В качестве звукового, не очень подчеркнутого фона эта какофония будет сопровождать всю интермедию, с тем чтобы прорваться оглушительным грохотом в начале второй картины, когда становится ясно, что это играет патефон на террасе в саду Петра Марича. Пока Адам обращается к публике, в темноте происходит смена декораций для интермедии.

А д а м. Признаюсь, я это все задумал несколько иначе. Проще. Тише. Я, разумеется, забыл о соседях. Не принял во внимание тот факт, что человек никогда не остается один, что и благо и отчаяние одиночества — части жизни. А что такое жизнь, мы все, конечно, знаем! И даже воображение не принадлежит нам целиком — всегда что-то становится у него на пути. Что-то или кто-то. Вы, конечно, догадываетесь, нити этой игры, в которую я так нелепо впутался, выпали у меня из рук, и я уже не осмеливаюсь спрашивать себя, или кого-нибудь другого: что делать? Вопреки своему желанию я превратился из наблюдателя в жертву собственной выдумки. Действие развивается по своим законам, и мне остается лишь подчиниться им. Я знаю, чего вы от меня ожидаете, и постараюсь не разочаровать вас. Хорошо, что Ева на концерте, она, наверное, не простила бы мне порыва, но, скажите, мог ли я допустить, чтобы Бартол попал к Петру раньше меня? Ни в коем случае! Итак, я побежал к Петру…

ИНТЕРМЕДИЯ

Во всю длину задней части сцены — стена. Огромная, бесконечная, грязная стена. Очевидно, люди строили ее для защиты, обороны. Стена возведена много веков назад, эти века оставили на ней свои следы — пятна сырости и тления.

За такими стенами ранним утром ведут на расстрел, где-то, вероятно, существует небо, где рождается солнце; перед такими стенами зачитывают смертные приговоры, вешают людей специалисты по такого рода делам, а где-то на широких морских просторах под парусами свободно плывут корабли. Тюремная стена.

О такие стены безумно бьются головой по ночам, расставаясь с иллюзиями, за такими стенами шагают по бесконечным выбеленным коридорам нескончаемые минуты, часы и годы — в ожидании великого одиночества. Стена плача по тем, кто еще надеется. Стена умерших мечтаний. Дожди и ветры давно смыли с нее уже непонятные нам слова лозунгов, боевых призывов, реклам, объявлений, приказов, шуток, ругательств и порнографических рисунков.

Теперь стена отталкивающе нага. Ее девственность оберегают институты охраны памятников старины, путеводители, параграфы и законы. Вывешивать объявления на этой стене строго воспрещается!

Рядом с ней, внизу, у влажного фундамента, там, где видны кладбища бабочек и птиц, где зияют крысиные норы, по движущейся дорожке, в беспокойном свете цветных прожекторов слева направо непрерывно проплывают  л ю д и  и  м а н е к е н ы.

Движутся, проплывают, застыв в причудливых позах, с различными гримасами на лицах. Чаще они улыбаются с сознанием собственного достоинства. Стоят в позах самолюбования или плывут, как проплывают по реке разные предметы. Бесшумно. Расстояние между ними то уменьшается, то увеличивается. Похоже, будто все манекены города покинули свои витрины и очутились здесь, в этой безмолвной веренице. Модное ревю. Дефиле моделей. Летний сезон. Осень на пороге. Распродажа летних образцов.

Манекены в пестрых платьях, в нижних юбках, в дождевых плащах, в купальных костюмах и вечерних туалетах. Манекены в рубашках, с пестрыми шелковыми шарфами, в форме, в теннисных и футбольных костюмах, в майках. Манекены с застывшей улыбкой на мертвых лицах. Вдалеке слышны звуки музыки.

В тот момент, когда под стеной в самом начале движущейся ленты справа появляется  А д а м, навстречу ему из-за левой кулисы выбегает потерявшийся  р е б е н о к, который растерянно зовет: «Мама, мама!» Адам идет по ленте шириной в два метра, у самой стены навстречу движению ленты, следовательно, несмотря на свой быстрый шаг, он продвигается очень медленно. Он никак не может дойти до левой кулисы. А мы знаем, что он торопится, он идет к Петру.

Очевидно, и он это понимает, тем не менее часто останавливается, вежливо кланяется манекенам, иногда застывает в удивлении, оглядывается на отдельные модели, некоторые приветствует, и в результате этой пантомимы теряет уже пройденные метры. Таким образом, он постоянно находится на сцене, у подножия той же темной стены, то ближе к левой кулисе, то к правой.

А манекены безмолвно движутся мимо. Потерявшийся ребенок, не узнав ни в одном из манекенов свою мать, бежит по ленте к Адаму, но, испугавшись человека, который хотел подхватить его на руки, резко поворачивается, кричит еще громче: «Мама! Мама!» — и испуганно мечется среди незнакомых