– Трудно не жалеть ее, – сказала Мимара с затуманившимся от воспоминаний взором, – даже если восхищаешься…

– А что говорили другие?

– Говорили о чем?

– О ее… странностях. Из-за чего, по их мнению, они возникли?

Ничто не вызывает более злобных толков, чем уродство. В Конрийе даже существовал закон – задолго до образования Новой Империи, – ставивший всех убогих, попавших в беду детей под защиту короля. И придворные открыто считали, что заботливое отношение к их увечьям откроет немало тайн будущего.

– Говорили, что семя приемного отца слишком тяжело для земной женщины, – ответила Мимара. – У него ведь были и другие жены, их именовали Зиками, как называются чаши для возлияний в День Восшествия на престол. Но те, что забеременели от него, так и не смогли выносить – ни одна, погибали или ребенок, или мать… Только императрице это удалось.

Акхеймион мог только кивать, в голове у него все смешалось. Келлхус не мог не знать о таких последствиях. С самого начала он подозревал, что Эсменет обладает такой силой, которая позволит продолжить род. И потому он принялся покорять ее, как еще одно орудие, – оружие в непрекращающейся войне слов, взглядов и страстей.

Она нужна была тебе, потому ты и взял…

О своей сестре Серве Мимара поведала очень немногое, упомянув лишь о ее холодности и высокомерии.

– Сейчас она Гранд-дама Сваяли. Гранд-дама! Вряд ли мать когда-нибудь простит Келлхусу то, что он отправил Серву туда… Я ее видела очень мало, да и то в таком возрасте, когда только начали резаться зубы. Учиться с сестрами! Вот чего я действительно хотела добиться!

Об Инрилатасе же, напротив, она рассказала немало, отчасти потому, что Эсменет решила привлечь ее к воспитанию мальчика. По словам Мимары, никто из ее братьев и сестер не унаследовал от отца больше способностей и больше человеческих слабостей от матери, чем он. Заговорил гораздо раньше срока. Ничего не забывал. Обладал проницательностью, намного более глубокой, чем любой человек мог бы… или должен был обладать.

Последовавшее безумие было неизбежно. Он всегда терялся в присутствии других, общество ошеломляло его. В отличие от отца, Инрилатас видел только грубую правду, неприкрытые факты и искажения, которые подталкивали на определенный жизненный путь, и этого оказалось достаточно.

– Заглядывая мне в глаза, он говорил немыслимые вещи… отвратительные…

– Что ты имеешь в виду?

– Однажды сказал, что я наказывала мать не потому, что хотела отомстить за свое рабство, а потому…

– Потому что?

– Потому что я оказалась сломлена изнутри, – произнесла она, сжав губы горькой линией. – Потому что страдала так много, так долго, что доброта стала единственной жестокостью, которую я не смогла вынести – доброта! – и страдание… это все… что мне ведомо…

Мимара, замедлив шаг, отвернулась, чтобы смахнуть слезы, навернувшиеся на глаза.

– И тогда я сказала ему, – продолжила она, избегая смотреть на Акхеймиона, – я сказала ему, что никогда не знала доброты, потому что все – все! – что я имела, было просто украдено. «Нельзя погладить побитую собаку, – возразил он. – Потому что стоит ей увидеть поднятую руку…»

– Побитую собаку! Веришь ли? Какой мальчик может назвать старшую сестру побитой собакой?

«Дунианин», – дал старый колдун безмолвный ответ.

Мимара, должно быть, заметила какое-то сочувствие в его глазах. Лицо ее, только что казавшееся беспомощным, исказилось внезапным гневом.

– Жалеешь меня? – выкрикнула она, словно боль ее смешалась с яростью и решимостью. – Жалеешь?

– Не надо, Мимара. Не надо так…

– Что не надо? Что?

– Подтверждать слова Инрилатаса.

Злость сошла с ее лица при этих словах. Она молча уставилась на Друза, покачиваясь всем телом, поскольку ноги машинально несли ее вперед, а в глазах читалась тоска.

– А остальные? – спросил старый колдун, стараясь смягчить ее вспышку.

Он часто находил, что лучший способ спасти разговор от катастрофы – говорить как ни в чем не бывало.

– Я знаю, что есть еще близнецы. Расскажи о них.

Мимара некоторое время шла молча, видимо, собираясь с мыслями.

Ступать стало труднее: по лесному ковру вился ручей, вымывая почву у подножия могучих вязов, извивающиеся корни которых оплетали склон по правую руку от путников. Акхеймион видел, как остальные пробираются по низу, прокладывая путь под павшим великаном, не сбавляя шага, за что Ущербы жестко расплачивались. Клирик шел рядом с Капитаном, белокожий, лысый, нечеловеческий. Даже с такого расстояния Знак портил неземную красоту, пятная его отвратительным уродством.

Ручей поблескивал в сумраке, как полоса жидкого обсидиана. Воздух источал запах глины и холодной гнили.

– Да, верно… – промолвила наконец Мимара. – Близнецы. Знаешь, я была с ними… с самого начала. Видела, как они с писком вылезают из чрева матери…

Она шла, не сводя глаз со своих ботинок, ступавших по земле.

– Кажется, в тот момент я по-настоящему… любила ее.

– Ты ни на миг не прекращала любить ее, – сказал Акхеймион. – Иначе тебя бы не занимали мысли о ненависти к ней.

Гнев вновь затуманил ей глаза, но, к чести Мимары, ей удалось сохранить в голосе спокойствие. Она старалась изо всех сил. У нее было желание довериться Друзу. Более того, Мимара хотела понять, что он видит, когда смотрит на нее, – пожалуй, хотела чересчур отчаянно.

– То есть?

– Любовь простой не бывает, Мимара. – Голос его срывался, будто в горле стоял комок, а из глаз были готовы брызнуть слезы. – По крайней мере, достойная именоваться любовью.

– Но…

– Никаких но, – перебил старик. – Слишком многие из нас путают сложность с нечистотой или даже загрязнением. Слишком многие из нас горюют, когда надо бы праздновать. В жизни нет жестких правил, Мимара. Только глупцы и тираны полагают иначе.

Мимара притворно нахмурилась с выражением «ну вот, опять началось».

– Айенсис? – спросила она, лукаво поддразнивая его.

– Нет… просто мудрость. Не все мои слова заимствованы!

Она замолчала, озадаченная, и улыбка ее растаяла, уступив место задумчивости. Акхеймион тихо шел рядом.

Затем рассказ о близнецах, Келмомасе и Самармасе, возобновился. Последний был явным идиотом, как слышал Акхеймион. Но, по словам Мимары, придворные лекари поначалу опасались, что оба ребенка родились слабоумными. Братья только и делали, что смотрели друг другу в глаза, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Разлученные, они отказывались от пищи, словно делили один аппетит на двоих. Только после того как Эсменет выписала знаменитого лекаря из Конрийи, близнецов удалось отделить друг от друга, и выявили идиотизм только у Самармаса.