– Вот теперь надо и на бумаге, Валера. Нужно все записать за тобой, так ведь? К тому же ты теперь у нас единственный свидетель против Александра этого. А ценных свидетелей надо беречь. Ведь если это он на Машу напал ночью, то что он следом сделает?

– Что?! – Валерка испуганно съежился.

– Он за тобой придет, поверь мне. Если кто-то ваш разговор подслушал и Маше помог погибнуть, то ты на очереди.

Странно, конечно, что ночью к Валерке не пришли и не убили, подумал тут же Орлов. Если предположить, что Гавриловой помогли упасть с лестницы, то логично было бы предположить, что придут и к Валерке и устранят его как единственного оставшегося в живых свидетеля. Но…

Но для этого нужно было, чтобы кто-то подслушал их с Машей разговор на лестнице, потом долго караулил окончания их пиршества и…

Нет, вряд ли такое возможно. Скорее всего, Маша сама навернулась. Да и эксперты в один голос заявили, что следов насилия никаких.

Ладно, все равно надо брать Соню Миндалину и Сашку, решившего помочь Марго осуществить ее безумный план. Брать и дожимать, чтобы не осталось уже никаких непонятных моментов в первой части этого жуткого действа.

Как и по чьему сценарию разыгрывалась вторая часть, явившаяся причиной смерти Марго, пока Орлову и его помощнице было неведомо. Но он чувствовал, что находится где-то уже на полпути к разгадке, оставалось совсем немного. Лишь бы жертв больше не было, лишь бы все оставались живы.

Домик, где спрятал ее Сергей, оказался совсем крохотным, всего в две маленькие комнатки. Был еще закуток за печкой, гордо именуемый другом Сергея – Валентином – кухней, но там Эмма почти не бывала. Прокопченный черный угол с втиснутым в него дощатым столом, на котором гнездилась керосинка, пачка соли, стопка тарелок и две кружки, наводил на Эмму такую тоску, что она готова была бежать оттуда еще вчера. Но бежать было нельзя, если хотелось жить. Так велел ей думать Сережа. Надо было мириться и терпеть.

Она и терпела. Блуждала из комнатки в комнатку. Трогала чужие, пропахнувшие сыростью вещи, рассматривала чужие фотографии. Пыталась придумывать истории людям, застывшим перед фотографом с испуганными, ненатуральными улыбками и глазами навыкате. Даже несколько раз развлекала себя тем, что классифицировала этих людей, а их она насчитала девятнадцать общим числом, в соответствии со своими правилами.

Крупнолицый дядька с высоко зализанными густыми волосами, чаще других встречающийся на снимках, казался ей не просто оплотом этой вымершей давно семьи, он казался ей глыбой. Такой мощной глыбой, надежной, которую не свернуть, не расколоть, не раздробить и не подтопить ничем. Он наверняка и выстроил этот дом. Забил паклей все отверстия между бревен. Вставил рамы, украсил резными наличниками. Он и женщин своих заставил кружева плести и половики ткать.

Чтобы жена его и две дочери, а их безошибочно Эмма угадала на фотографиях, сами на что-то были годны, она сильно сомневалась. Все три его женщины были для него обременительным приложением, не более. Вялые, безжизненные лица, тусклые глаза, безвольные подбородки, понуро опущенные плечи. На что они были способны – его бабы? Только на то, чтобы подчиняться его несгибаемой воле. Они и подчинялись. И наткали половиков с красивым узором, и кружевных занавесок, скатертей и салфеток понаделали. И кадками солили ему огурцы, помидоры, квасили капусту и заготавливали впрок грибы.

Где они теперь все? Сережа сказал, что никого из прежних обитателей этого дома уже нет в живых. Эмму это и радовало, и огорчало одновременно.

Ее не найдут, не обнаружат здесь – это хорошо.

Но то, что дом и вещи в нем живы, а людей давно нет – было печально.

– Но после них остались дети, внуки, правнуки, – воскликнул он, когда она поделилась с ним своей печалью в очередной его приезд. – Они все давно разъехались.

– А как же дом? Они его бросили?

– Дом оставили. И не бросают, видишь, как здесь все ухожено. Это… Это часть их воспоминаний. Часть их прошлого…

А что в ее прошлом? Что в нем могло быть такого, что захотелось бы сохранить ее предкам? Нет, от роскошной квартиры со всей бытовой техникой и дорогой мебелью, от ее машины, гаража и денег дурак разве что откажется. Но это все не то! Этим все стали бы пользоваться, изживая со временем, а вот что захотелось бы после нее сохранить как реликвию?

Ничего! Да и некому после нее наследовать. Мама? Она не в счет. Инга умерла…

Вспоминая о сестре, на которую раньше втайне дулась из-за Марка, Эмма всегда плакала. Ее нелепая кончина приводила ее в ужас. А когда напоминала себе, что все это произошло по чудовищной случайности, из-за нелепой оплошности убийцы, ей становилось еще горше.

И так получалось, что наследников у Эммы не было. И ничего незабываемого, кроме бед и горестей, она оставить им, даже если бы они и имелись, после себя не могла. Во всяком случае, пока.

– Ты ничего не вспомнила?

Сергей приезжал к ней через день, выходные проводили вместе, и каждый раз, как он приезжал, он без конца теребил и теребил ее. Все время просил ее вспомнить. Только вот что?! Она ничего такого не помнила. Ничего! События тех отвратительных давних дней, когда все ходили, будто под негласным надзором, ею уже не раз были отсортированы, просеяны, что там еще…

– Ничего, Сережа. Я ничего такого не помню. Никаких контактов не было у меня тогда ни с кем. Вся с головой ушла в работу, и только.

– А Инге? Инге ты не могла ничего сказать?

– Нет. В том-то и дело, что нет. Она навещала меня часто, да. Но никогда при ней я не говорила о делах. Да я и вообще их ни с кем никогда не обсуждала. Ни с кем! Разве ты не помнишь?

– Помню, – усмехнулся он с горечью. – Со мной ты вообще ничего не обсуждала. Разве что цвет лака на твоих ногтях. И то не всегда.

– Прости.

Она научилась извиняться, и, как ни странно, это приносило ей удовольствие. Может, все дело было в нем – в Сергее? Он как-то так принимал ее извинения, с какой-то невероятной благородной вежливостью, что она ни разу не испытала урона своему достоинству. Стыд за прошлое – да, глодал. И ничего более.

– Что там нового, в городе, в фирме?

– Ничего! Марков принимался тебя искать, кажется, даже в милицию бегал.

– И?

– И ничего. Твоя мама его успокоить сумела, сказав, что твое отсутствие… Сейчас вспомню, как именно она сказала… – Сергей наморщил лоб. – Ага, вот! Она сказала ему, что твое отсутствие продиктовано обстоятельствами.

– И он не спросил, где я?

Сережина неприязнь к Маркову Эмму немного забавляла. Понятно было, что он ревновал, но делал это без холодной надменности, как проделывал в свое время Марк, желая наказать ее за нечаянную улыбку в чей-то адрес. И не пытался оскорбить, как Андрей, которого Эмма будто и не волновала вовсе, но только до тех пор, пока она не начинала волновать кого-нибудь еще.