– Ты получил, что хотел? – еще раз повторяет она и, чтобы хоть как-то досадить этому человеку, говорит: – У тебя вульгарный перстень. Слишком крупный камень, слишком грубая оправа!

– Он принадлежал Маргарите Валуа, королеве Наварры. До этого им владел Папа Римский Александр VI… Видишь, с другой стороны герб Борджиа? Хочешь, я подарю его тебе? Но только с тем же условием, с каким королева Марго передавала эту вещицу тому, от кого она досталась уже мне: ничего не менять. Кольцо нельзя переделывать – камень составляет единое энергетическое целое с оправой…

Не слушая дальнейшей болтовни любовника, которого вечно сносило то в дебри алхимии, то в метафизику, она взяла в руки тяжелый перстень – и словно бы в первый раз в жизни согрелась. Оттаяли руки и ноги, как будто она сделала добрый глоток старого арманьяка. Прошли токи по позвоночнику, растаяла ледышка в груди… «Ну здравствуй! – словно бы сказал ей камень. – Как долго я тебя ждал!»

– Зачем ты с ней переспал? – строго спросила Кира. – Ах да… я же тебя бросила, – вдруг вспомнила она.

– Это была просто случайная женщина… – зачем-то стал оправдываться я, виновато и многословно, уже понимая, что Кира и сама все знает, но все равно не даст к себе притронуться…

Я проснулся, совершенно отчетливо помня свой странный сон во всех деталях; и еще у меня возникло такое же отчетливое, как и виденное изображение, чувство: этот сон мне был послан не зря. Он связан с тем, что тут происходит… Это сон-ключ, сон-разгадка, сон… «Опомнись, Стасов! – строго сказал внутренний я. – Какая такая разгадка в обыкновенном, слегка эротическом сне? Ты просто истосковался по ней, вот и все! Дедукционист хренов…»

Да, я по ней истосковался. По этой женщине – не слишком любезной, порой даже тяжелой, резкой и острой, как те инструменты, с которыми она привыкла иметь дело. И по нашим ночным разговорам, когда ее голова лежит на моей груди и рука уже затекла – но нельзя двинуться, нельзя спугнуть сокровенного, того, чего не услышать днем. Чего не сказать в суете между метро и работой, кухней и дурацким сериалом, или даже между умными разговорами о тайнах вселенной и мудрым устройством простейших частиц… Я, наверное, слишком быстро привык к ней, а она еще не притерлась, еще цеплялась за какие-то углы. В то время когда я был текуч и мог принимать почти любые формы, она была отлита из сверхтвердого сплава – раз и навсегда. Можно было лишь чуть подогнать где-то – и алмазы гранят! – но не стоит забывать, что алмазы гранят такими же алмазами, но никак не водой!

– Я хочу тебя видеть… – говорю я в пустоту, в никуда, в ночь… и понимаю, что это бесполезно. – Непонятно, почему ты звонила, непонятно, почему не брала трубку, когда я стал названивать тебе сам… возможно, тебе тоже приснился сон? После того как ты провела ночь со случайным мужчиной, который был вполне хорош в постели, и умен, и даже красив – а иного ты и не выбрала бы! – но он был чужим. С ним можно было… нет, я слишком тебя уважаю, чтобы сказать «трахаться», – я скажу «заниматься любовью», хотя не было у тебя к нему никакой любви… не могло быть. С ним, с этим мужчиной, можно было все – кроме этого, последнего, которое возможно лишь тогда, когда настоящее: положить голову на грудь и рассказать о своем детстве, о том, как ты скучаешь по отцу, уже десять лет скучаешь, и даже помнишь номер его телефона, а его десять лет уже нет! Отца нет… а номер, наверное, есть. Если есть квартира и в ней городской телефон, то почему бы не быть номеру? Только ты не звонишь по этому номеру, никогда! Иногда тебе снится, как ты его набираешь, но все время ошибаешься в какой-то одной цифре, и прерываешь набор, и жмешь на рычаг, и начинаешь сначала – потому что знаешь: у тебя только одна попытка и, если ты наберешь неправильно, – все. Больше ничего уже не будет. А потом ты просыпаешься и плачешь, потому что десять лет прошло, а привыкнуть нельзя. А к тому, что меня нет рядом, ты, наверное, уже привыкла. Потому что я живой и можно пробовать раз, другой, третий… я отвечу. Я обязательно отвечу. А он, твой любимый отец, твой папа, с которым ты разговариваешь, сидя на кладбище и горестно подпершись кулачком, с которым ты обсуждаешь все, все – и про меня тоже! – а потом уходишь, потому что живые должны идти к своим, не ответит. Ты уходишь, напоследок поцеловав свои пальцы и приложив их к лицу на мраморе: больно, до сих пор больно! Он любил тебя больше всех на свете, свою девочку, Киру, Кирочку, Кирюшу… Да, мужей может быть сколько угодно, а он у тебя был один. И ты у него была одна. А у меня – не одна… Действительно, зачем я с ней переспал, с девушкой Татьяной, у которой такая круглая, упругая попка? Которая только меня и интересовала. А вовсе не сложное внутреннее устройство… возможно, оно у нее тоже было, но она, эта Татьяна, которая тоже во мне чем-то соблазнилась, берегла свой внутренний мир для другого. Которому кладет голову на плечо. С которым ссорится и на которого кричит, чтобы потом помириться. А со мной даже поссориться нет никакого толку… Потому что я чужой, одноразовый… эротическая прихоть выходного дня, ничего больше…

– Прости меня, – говорю я в темноту ночи.

Ночь смотрит на меня безразлично, безлично – для нее я тоже чужой. Кто-то примостившийся с краю с чашкой кофе, не видящий ее, ночь, не замечающий, как торжественно она шествует, как монументально наступает… Я не нужен ночи – суетливый маленький человек, занятый чем-то своим… какими-то давно умершими женщинами, которые и не делали ничего из того, что я им приписываю. Во всяком случае, они не делали этого так. Но они могли делать! И права Ирочка – меня и в жизни, и в истории больше интересуют женщины, чем мужчины… Потому что за каждым мужчиной непременно стоит женщина? Спорное утверждение… но большей частью это так. За мной стоит Кира – стоит укоризненно, молча, нетерпеливо… как эта самая ночь: ждет. Ждет каких-то правильных действий… А что я могу? Только то, что умею! Нанизывать слова, вызывать к жизни образы, сталкивать их: для жизни, для смерти… и для любви? Да, и для этого тоже! Хотя любовь бывает очень, очень разная… иногда даже кажется, что это и не любовь вовсе. Страсть, тоска, похоть, купля-продажа, обман самого себя… А что было у нас? Нет, у нас было настоящее… я знаю! Но, возможно, она думает по-другому?

О том, чтобы снова лечь и уснуть, уже не может быть и речи. И я делаю то единственное, на что способен. Для чего, наверное, и был рожден: начинаю записывать слова. Слова, идущие ниоткуда, всплывающие, как серебряные рыбки из черной глубины… Слова, никем никогда не сказанные – но все же живые. Ожившие и поэтому сейчас становящиеся настоящими.

– Я восхищаюсь вашим милосердием, моя дорогая Мари, и вашим мужеством, и смирением, и вашей добродетелью! – восклицает хорошо поставленным голосом Франсуаза де Ментенон, нудная святоша, воспитательница чужих детей, рожденных вне брака, – детей короля от его фаворитки, которым она во что бы то ни стало желает привить то, чем не обладают ни их отец, ни их мать: смертельную скуку, которую слишком многие путают с порядочностью.