Вот позор-то!

Но это было прошлым вечером. А этим утром Тео невинно трудился над due cappuccino[6], заказанными одновременно и щедро присыпанными какао, и над крошащимся корнетто, начинка в котором могла встретиться только случайно. Заказ был подан наружу, на террасу с маленькими столиками перед «Джардиньери» (единственным в округе кафе с интернет-доступом), и там же съеден, в обжигающей утренней тишине. Кроме Тео на террасе сидела только одна старуха с руками старше нее самой и слоновьими лодыжками, толстенными, сухими, растрескавшимися, мощно попирающими пол под бесформенной черной юбкой. Она еще, помнится, кивнула Тео, но глазами встречаться не стала.

Долбаный сирокко. Вот что Тео тогда сказал, хотя, насколько он помнил, обращаться, кроме Женщины-Слона, было решительно не к кому. Он вообще ни разу ни с кем не завтракал (даже с отцом), с тех пор как приехал на натуру в этот маленький городишко на юго-востоке Италии. Из Северной Африки дул сирокко – горячий зубодробительный ветер, полный песка; он оборачивался вокруг Тео, как кулак, и уносил слова, стоило им слететь с губ. В пятидесяти ярдах плескалась Адриатика, но ни малейшей пользы от нее не было. Даже мелкие медузы, которые обычно лодырничали в сияющей синей воде, попрятались под скалы. Интерес ветра к Теодору Грею был унылый и неослабный, под стать многим другим вещам в его жизни.

Что еще?

Тео вспоминал все флэшбэками, ретроспективой. Его отец, Джером Грей, il regista Americano[7], обожал так показывать сны главного героя.

Титр: место действия.

Мальчишка вбегает через арку Порта Терра, спотыкаясь на брусчатке проулка, ведущего в Старый город Отранто.

Титр: звуковой ряд.

Кричит на двух языках: итальянском – для посетителей лавчонок и английском – для americano.

Титр: крупный план.

Неистовая жестикуляция, руки плещут в воздухе, будто крылья. Тео наконец понимает то, что до него так неразборчиво пытаются донести: случилось что-то по-настоящему, непоправимо, неподдельно ужасное. Что-то наконец-то случилось!

Официантка предприняла героическую попытку объяснить ему самостоятельно: «Gli americani ottusi! Gli idioti di Hollywood! Hanno gettato una casa in mare!»[8]

«Тупых американцев» Тео понял – он достаточно часто это слышал – и что-то там про Голливуд, наверняка не менее и заслуженно тупой.

Но последняя часть, про брошенный в море дом… или про какое-то мороженое в доме у моря[9]? Итальянским он владел на уровне Розеттского камня[10], и камень этот явно пытался ему изменить.

Женщина-Слон покачала головой и ткнула наконец пальцем вверх, на холм, в сторону Старого города. Когда она заговорила, ее старые зубы – закованные в золото, под которым виднелась черная гниль, – сверкнули каким-то древним опасным огнем.

– Иди, мальчик. Кастелло Арагонезе. Там беда. Беда для americano.

Картинно, словно на съемочной площадке, ветер опрокинул столик и погнал его, крутя, по булыжной мостовой в проулок. Над головой нарезала круги и кричала большая черная птица. Все и вправду сильно напоминало сцену из фильма – и даже из того самого, который они приехали снимать в замок Отранто.

Черное перо приплыло с неба, и Женщина-Слон перекрестилась.

– Il falco, un cattivo presagio.

– Иль фалько? Сокол? – Тео даже чашку поставил.

– Cattivo presagio, – повторила она. – Вы, Inglese[11], говорите: дурной, дурной знак.

Она что-то еще продолжала вещать, но Тео уже не слышал: вверху принялись бить колокола cattedrale[12].

Титр: девять часов ровно.

Колокола смолкают, и только эхо женского крика как будто продолжает висеть в воздухе.

Титр: женщина.

Тео вздрагивает.

Это вам не какая-нибудь там женщина.

Женщина, которая так впечатляюще завопила, что сумела выжать из одного-единственного крика карьеру длиной в сорок лет. Пиппа Лордс-Стюарт, звезда экрана и сцены. Затмить ее способен только Собственный Ее Величества сэр Манфред Лордс, бывший супруг Пиппы, а ныне ее коллега по проекту. На одном экране они оказались впервые за десять лет, с тех пор как их бесславный брак еще более бесславно завершился. Значит, вокруг будет шнырять больше папарацци, чем Тео в жизни видел у отца на площадке, – а следовательно, будет больше рекламы, больше бюджет… Или вообще бюджет, хоть какой-то в принципе. Честно говоря, Пиппа, сэр Мэнни и их изящно прогнившие отношения (количество бокалов, которое каждый из них мог опрокинуть за ужином, измерялось двузначными цифрами) – вот единственное, благодаря чему Джером Грей сумел выбить для фильма хоть какое-то невнятное болгарское финансирование… когда немецкое отвалилось с концами.

Вряд ли кто-то был способен ненавидеть друг друга так богато и сочно, как эти двое.

Но, так или иначе, прекрасная половина пары действительно умела совершенно уникально орать, что есть, то есть, – и над городом звучал именно Пиппин крик, в этом Тео не сомневался. После вчерашней сцены, которую снимали на крыше Кастелло Арагонезе (где Пиппа в роли хозяйки замка обнаруживает безжизненное тело своего сына, убитого невесть откуда свалившимся рыцарским доспехом), – а конкретнее, после семнадцати дублей подряд – даже такой скромный помощник продюсера, как Тео, узнает это вибрато где угодно. На один-единственный крупный план отрубленной руки, все еще заключенной в окровавленные латы, ушел целый час.

– Долбаный замок с привидениями! Еще крови сюда! – ревел отец между дублями.

Титр: двадцать четыре литра.

Когда речь идет о Джероме Грее и крови, этой последней никогда не бывает достаточно.

Но вот в чем проблема: сейчас вроде бы никто не снимал, а Пиппа тем не менее вопила.

Этот простой логический ход сдернул Тео со стула и погнал через Порта Терра, как мальчишку-газетчика, как ветер – пластмассовый столик. Тео петлял по улочкам Старого города, мимо лавочек, мимо целых витрин с покоробленными кожаными сандалиями, пучками сушеных трав, бутылками пулийского вина, керамическими мисками, расписанных оливами и парусниками; мимо глиняных тарантулов, возвещавших, что тарантеллу до сих пор пляшут в Саленто; мимо самого cattedrale с его гробницами, криптами, фресками и мозаичным полом, наводившим на подозрения, что выкладывал его какой-то в сопли пьяный монах, – пока вдали не замаячил Кастелло.