– Немало людей уже за них погибло, и все лучшие воины…

Ега зыркнула на Ворона так, что тот даже вздрогнул.

– Кровь? А не бывает великого дела без великой жертвы! Чувствовала я, что в душе твоей смятение! Поэтому и прислала тебе твою глиняную уточку, чтобы ты вспомнил!

– Что вспомнил, что ты меня чудской сказкой вокруг пальца обвела? Теперь мне вместо глиняной уточки измарагды должны стать?

– Был ты, внучок, ума не шибкого, да, вижу, и теперь не лучше, хоть и бородат уже. Обвела я вокруг пальца не тебя, а твою трусость и слабость. Ты ведь тогда плавать научился! И Очи Перуна не тебе теперь должны помочь выплыть, а всем городу нашему. Такая година приспела.

– Ну, предположим. Но измарагды уже, наверно, к Киеву подплывают, а мы с тобой тут сидим. А если уж Очи Перуновы в княжескую сокровищницу попадут, то даже Садко твой с дружиной их оттуда не вызволит.

– Это ты правду говоришь, – кивнула Ега, – действовать нужно быстро.

– Да как быстро? Ни на ладье, ни верхом в Киев нам быстрее чем за две недели не добраться.

– А мы на крыльях!

После всех услышанных им чудесных историй Ворон готов был к тому, что бабка сейчас достанет из сундука две пары крыльев, вытряхнет из них пыль, и они впрямь полетят по воздуху под облаками.

Но все оказалось проще. В одной из соседних домовин была устроена голубятня. Ега на тончайшей бересте написала два небольших письмеца, скрутила их в плотные трубочки, забралась в голубятню и, приговаривая: «Вот этот беленький – из Киева, а этот сизый – новгородец», вернулась с двумя откормленными голубями. В волосах ее застряли перья, но вид был довольный.

– Вот и пригодились, родимые.

Записки были закреплены сыромятными ремешками, и два голубя, взлетев над черными елями, устремились в разные стороны.

Поруб, куда втолкнули начавшего приходить в себя Харальда, представлял собой глубокую яму, стены которой были укреплены бревнами. Сруб на три венца выступал над поверхностью земли, и там, наверху, были проделаны маленькие окошечки, пробивавшийся сквозь них свет едва рассеивал холодный полумрак темницы.

Харальда толкнули в спину, и он со всего маху упал на грязную солому. Мощную дубовую дверь за ним закрыли и задвинули снаружи толстенным засовом.

– Вот и князюшко наш. – Голос из темного угла поруба показался Харальду смутно знакомым. Но что было сказано, он не понял – говорили по-русски. Пообвыкнув в полумраке, Харальд узнал говорившего человека. Это был тот самый могучий русский воевода, с которым он так памятно познакомился в Воеборовом городке. И который плыл с ними потом на ладье до самого Киева.

– Что случилось, как ты тут оказался?

В ответ на эти слова воевода лишь виновато улыбнулся и покачал головой. Норвежского языка он, понятно, не знал.

Оглядевшись, Харальд увидел, что народу в порубе сидит немало. Здесь были и нищие оборванцы, и внешне вполне приличные люди, и даже один меднолицый азиат, судя по всему, печенег с обритой налысо головой.

Вокруг Ильи, как пригорки вокруг горы, устроились его спутники: красивый гибкий юноша, тот, что пытался сразиться с сарацинским купцом, светловолосый мальчишка лет 12 и худенькая девчонка с огромными глазами и длинной косой. Рубашка на Илье была порвана. Харальд заметил, что руки у него, в отличие от других обитателей тюремного подземелья, были связаны.

– А мурмана-то нашего за что сюда бросили, дядя Илья?

– Белка, откуда же я знаю? Провинился, должно быть, чем. Хотя, сама понимаешь, и без вины в порубе можно оказаться, вот как мы всей нашей честной компанией.

Будь в порубе дверь, можно было бы попробовать ее выбить. Но двери не было. В верхних венцах был проделан небольшой люк, выйти из поруба можно было только по приставной лестнице, которую убирали наверх. Так что никакой, даже призрачной, надежды получить свободу силой не было. Свет в окошках постепенно мерк. На землю спускалась ночь. Харальд, задав еще несколько вопросов, ни к кому особенно не обращаясь, наудачу, ответа никакого не получил. Только Илья еще раз пожал плечами.

Решив, что утро вчера мудренее, конунг выбрал себе угол почище, взбил носком сапога солому и улегся, закутавшись в свой нарядный плащ-корзно. Лучше бы в такой ситуации подошла обычная войлочная вотола, но выбора не было. Харальд представлял, как он будет блистать золотым шитьем на княжеском пиру. В принципе, он мог вообразить, как золотой плащ обагрится кровью, – к этому настоящий воин всегда должен быть готов. Но вот представить, что придется валяться в нем на покрытом грязной соломой земляном полу, от которого подозрительно несло плесенью и запахом мочи, – не мог. Жизнь периодически преподносит сюрпризы. И далеко не все – приятные. Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут. Чем грозит ему это внезапное заточение, Харальд не знал. Гадать о причинах мешало выпитое вино. И тогда конунг решил сделать самое простое, что в сложившейся ситуации было ему доступно, – спать. Он накрыл голову полой плаща. Перед глазами его встало смеющееся лицо русской принцессы. И уже через минуту поруб огласился рокочущим храпом.

– Смотри-ка, дядя Илья, его в поруб бросили, а он дрыхнет как сурок.

– Настоящая варяжская душа: ест за двоих, пьет за троих, храпит за четверых. – Илья оперся могучей спиной на осклизлые от сырости бревна поруба. – Но правильно делает, и ты давай спи. Утро вечера мудренее. – В маленьких окошечках погасли последние лучи света. Поруб погрузился в непроглядную тьму.

Ночь прошла беспокойно, и едва забрезжил рассвет, никто в порубе уже не спал. Был слышен топот – наверху, на княжеском подворье, челядь просыпалась рано. Каждый раз, заслышав приближающиеся шаги, узники поднимали головы вверх и с напряженным ожиданием смотрели на входной люк.

Однако раз за разом тревога оказывалась ложной. И вот, когда все уже почти перестали обращать внимание на шаги, люк со скрипом отворился. Сверху ударил сноп света – солнце поднялось уже довольно высоко. Княжеские отроки спустили лестницу. Старший из них, детина, которому по возрасту уже было странно именоваться отроком, просунул всклокоченную голову в проем и рявкнул: «Выходи по одному!»

Люди зашевелились, переминаясь, вставали, растирая затекшие за ночь ноги и руки. Первыми устремились к выходу подозрительные оборванцы, которые, судя по всему, были гостями этого подземелья не в первый раз. Они сноровисто взбирались по крутой лестнице, сверкая лохмотьями в лучах утреннего солнца.

Затем пришла очередь и колохолмцев.

Первым поднялся на лестницу Алеша. Взобравшись, он довольно невежливо толкнул плечом княжеского «отрока» и протянул руку поднимавшейся за ним Белке. Отрок, привыкший довольно грубо обходиться со своим «подопечными» и направлять их движение ловкими зуботычинами, хотел было помешать, но, оценив стать сына колохолмского попа, решил до времени не вмешиваться. Когда на лестницу вступил Илья, видавшие виды ступеньки жалобно заскрипели. Когда мощные плечи Ильи показались из проема, княжеские отроки видимым образом напряглись и крепче сжали в руках копья. Илья поднимался медленно – мешало то, что руки были связаны. Однако справился без помощи, вылез, отряхнулся и встал посередь двора как кряжистый дуб.