Она рассказывала просветленно, как не о себе, а он по обыкновению не знал, как вести себя, — кивать сочувственно явно не требовалось, и он слушал серьезно и доброжелательно, как будто работал с пациентом.

— Все мечты, все планы, университет, школа… Я ведь хотела преподавать детям литературу, учить ее любить, а не изучать, это ведь не химия — и вдруг всему конец. Правда, я тогда еще не понимала, что литература это не просто искусство, а вестничество. Бывают просто писатели, а бывают вестники. Толстой, Достоевский — это вестники. И Набоков вестник, черный вестник. А Чехов сумеречный вестник. Когда я работала в библиотеке, я старалась умным читателям это подсказывать. Но я отвлеклась. Что получилось? Было здоровье, счастье, мечты — и вдруг нет ничего. Наверно, я сумела это пережить только потому, что меня терзали ужасные боли, судороги, они ослабляли отчаяние. И вдруг однажды я почувствовала на себе взгляд, бесконечно любящий и бесконечно спокойный. Ничего подобного в реальности мне видеть не приходилось. Мама меня любила, но она не была спокойной, она страдала вместе со мной. Посторонние люди были спокойны, но в них не было любви. И лишь один этот взгляд соединял в себе спокойствие и любовь. С тех пор я постоянно ощущаю на себе этот взгляд, и он мне всегда говорит: как бы тебе ни было больно и страшно, в конце концов все будет хорошо. Савелий Савельевич, — она сама смотрела на него с бесконечной любовью и мольбой, — умоляю, не спешите объявлять это психозом. Вам же каждый день приходится спасать людей! Рассказывайте им, пожалуйста, о моем опыте! Если вам даже придется отступить от ваших научных принципов — неужели человеческая жизнь этого не стоит?..

Он был бы растроган, если бы не ощущение ужасной неловкости. Конечно же, это психоз. Но, действительно, почему бы не попробовать, есть же внушаемые личности, кому помогают сказки… С другой стороны, не придется ли брать новую лицензию на знахарство и ясновидение?.. Отвечать требовалось немедленно, ибо само его молчание уже становилось неприличным.

— Мария Павловна, — как можно более проникновенно проговорил он, — я слишком уважаю вас, чтобы говорить неправду. Я не могу в одну минуту изменить свои принципы, но я обещаю вам подумать. И что-то наверняка использую.

— Требовать от Савелия Савельевича больше… было бы жестоко, — совсем уже угасающим голосом прошелестел Вроцлав. — Давай мы его уже отпустим.

Он прикрыл померкшие черные глаза голыми веками, которые казались коричневыми на глянцевом стеариновом личике.

Прощание закончилось в духе прежнего Вроцлава, без сантиментов.

Зато Мария Павловна снова обняла его в дверях совершенно по-матерински, и он не мог не подумать обезоруженно: это правда, если и психоз, то какой-то особенный.

И совсем уже антинаучно: побольше бы таких…

А она вдруг спросила с робкой надеждой:

— Про отца Павла ничего не слышно?

Вот ведь и о нем в такую минуту не забыла…

— Никаких следов. Только в интернете все известно.

— И что же пишут?..

— Как всегда, все валят на собственных врагов. Либералы на клерикалов, клерикалы на либералов, западники на патриотов, патриоты на западников, оппозиционеры на режим, режим… Не снисходит до такой мелюзги.

— Яков Соломонович давно говорил, что отец Павел слишком глубок, чтобы зажать себя в церковные догматы и ритуалы. И эта глубина когда-нибудь его взорвет.

Она говорила с бесконечным состраданием и бесконечным покоем.

А на переходе через Дегтярную на поясе завибрировал мобильник. Голос Марии Павловны звучал уже совсем из нездешнего мира. Он был печален и торжественен.

— Савелий Савельевич? Якова Соломоновича больше нет с нами, он слился с источником жизни.

Выражения сочувствия были бы вульгарной суетливостью. Да и лицемерием. Никакого сочувствия он не испытывал, скорее изумление, граничащее с робостью. Сочувствовать можно тем, кто похож на тебя, а они и впрямь походили скорее на вестников из каких-то иных миров. Он спросил только, не нужна ли помощь, и Мария Павловна ответила так же печально и торжественно:

— Нет-нет, у Якова Соломоновича много учеников, они все сделают.

И все-таки от соприкосновения со смертью захотелось поскорее в тепло, домой, к Симе, хотя из-за истории с отцом она почти утратила главную составляющую своего обаяния — умение радоваться всякой чепухе. Но Симы, к сожалению, дома не было, пришлось отвлекаться телевизором. А там, будто нарочно, выступал какой-то иерарх — белоснежная борода, на голове увенчанный крестом белоснежный шатер, над входом в который выткан очень красивый ангел, сложно заплетший шестерку своих оперенных крыльев, видимо, тот самый шестикрылый серафим. Звучным торжественным голосом небожитель зачитывал отчетный доклад: за истекший период, пунктом шестым нашего постановления… Как, бывало, на партийных съездах, только достижения непривычные: по линии борьбы с сектантством, принят образовательный модуль по основам православной культуры, катехизация выросла на шесть целых пятьдесят семь сотых процента…

Он попытался развлечься фейсбуком, но и там бросалось в глаза что-то, как выражался Вишневецкий, промыслительное.

«Христос был гениальный пиарщик, а церковь гениально осуществила монетизацию его бренда». Ну да, и вы бы так могли — пошли бы ради своего бренда на крест, а потом сотрудники вашей фирмы еще лет триста-четыреста посидели бы в подполье, пораспинались, поголодали, поизгонялись, — лет через тысячу, глядишь, и к вам бы пришла монетизация.

Полистал — опять промыслительное.

«У меня есть история про взаимоотношения с богом. Я была беременна своей дочерью, и дела были плохи. Угроза выкидыша, бесконечные больницы для сохранения. Наступил момент отчаяния. Я молилась богу, у меня была библия, которую я читала. И становилось всё хуже. И в итоге я психанула. Я послала мнимо существующего бога нахер, а библию порвала в клочья и смыла в больничный унитаз. И целиком взяла ответственность за свою жизнь на себя. С этого момента мне незамедлительно стало лучше. Меня выписали из больницы, и в итоге я родила прекрасную дочь. Так что всем, кто верует и у кого плохи дела, советую смывать библию в унитаз — помогает, проверено».

Он прекрасно знал: каждый видит то, что бессознательно разыскивает, но от усталости все равно лезла в голову нелепая мистика — будто какие-то силы специально ему что-то подсовывают.

Поесть, что ли, с горя?

Он налил воды в приземистую эмалированную кастрюльку, алую в белых пятнах, словно божья коровка, опустил в нее два яйца и поставил на огонь: если яйца будут нагреваться вместе с водой, меньше шансов, что они лопнут. Он знал, что решительно ничто в этом мире нельзя выпускать из-под контроля, но когда ему послышалось, что компьютер в кабинете пискнул, он поспешил туда («ничего, я только гляну и тут же обратно»).

Какой такой благой вести он ждет, если готов спешить по первому писку, неизвестно, но он почти обрадовался, когда в скайп попросился некий Greg Bird — любопытно, что это за птица? Вдруг и на Западе кто-то заинтересовался его теорией заземления? Вряд ли, конечно, свет с Востока должен идти от полных дикарей.