Неуверенности этой не предвиделось бы и конца, если бы случай не свёл Александра Модестовича с человеком по прозвищу Marmiton, что в переводе с французского означает — Поварёнок. Интерес к этому человеку он проявил, когда обоз уже приблизился к днепровскому берегу и до Смоленска было рукой подать. Александр Модестович видел Поварёнка и прежде раза два, да всё как-то издалека, мельком, стряпающего для обозных на привале. А тут, срезав путь на повороте и обогнав с десяток подвод, он вновь стал в колонну уже между отрядом артиллерии и скрипучей, гружёной провиантом, колымагой, которой правил Поварёнок-Marmiton, и увидел его, можно сказать, глаза в глаза. Человек-исполин в форме французского пехотинца, разлезающейся по швам, мрачный, смуглый, чернобородый, он восседал на мешках и ящиках, и неподвижностью своей, и холодностью, и безучастностью к происходящему, — отрешённостью даже, — напоминал скалу. Рассмотрев наконец сего видного представителя поваренного ремесла (на которого, кстати, обозные объедала нарадоваться не могли, при этом только и судачили, что о приготовленных им дивных гастрономиях), Александр Модестович вдруг сообразил, что личность Marmiton’a ему явно знакома, и если б не эта удручающая обезображивающая мрачность, и не французский мундир, определённо с чужого плеча, то оный человек, как две капли воды, был бы схож с корчмарём Аверьяном Миничем... От такой безумной мысли вздрогнуло сердце и потемнело в глазах, однако Александр Модестович поспешил удостовериться в истинности своей догадки: сойдя на обочину, он прямо-таки впился глазами в великана Поварёнка, и тем самым, хотел — не хотел, привлёк к себе его внимание... По мере того, как мрачность сходила с лица этого человека и лицо его светлело, в нём проступало всё больше мягких черт (узнаваемых и как будто даже родных) добрейшего Аверьяна Минина. И вот уж прояснились его глаза, и задрожали губы, и изумлённая улыбка довершила чудесное преображение: Marmiton исчез бесследно, а корчмарь, отец прекрасной Ольги, через какую-то секунду буквально скатился с высокого возка и заключил Александра Модестовича в железные объятия.

Обозные были немало удивлены столь внезапной перемене и столь бурному проявлению чувств в человеке, образ которого они уже привыкли отождествлять с образом Аида. А как французы всякий божий день не могли нарадоваться на кухню, то и весьма ценили своего кухаря, хоть и россиянина, и следили за ним пристально, дабы тот не сбежал, и потому не сумели скрыть повышенного, болезненного даже, любопытства к человеку, с коим их драгоценный кухарь обнимался, и не преминули испросить у него passeport. Отдав дань бдительности, обозные успокоились и оставили наших героев наедине, однако присматривали за ними: кто с облучка, а кто из-за возка.

Между тем Александр Модестович и Аверьян Минич скоро справились с нахлынувшим на них от неожиданной встречи волнением и уж оставшуюся до Смоленска часть пути были неразлучны: красно говоря, сидели в возке на одной доске и держались за одни вожжи. Едучи так, берёзовыми ветками отгоняя от коней слепней и оводов, поведали друг другу каждый свою историю. Рассказ Александра Модестовича мы по вполне понятным причинам приводить не будем, а злоключения корчмаря изложим вкратце.

...Все мытарства Аверьяна Минича, да, пожалуй, и не его одного, начались в тот треклятый день, когда Юзеф Пшебыльский подкатил в коляске к корчме и обманом (сказавшись: де нарочно послан Мантусами за Ольгой), так подло, так недостойно образованного человека и гувернёра почтенной семьи, увёз Ольгу. И обставил дело столь ловко, и со столь честными глазами, и столь складно говорил, что Аверьян Минич, повидавший на своём веку и обманов, и подлостей, не сразу и спохватился. А как спохватился да бросился запрягать коня, так и нагрянули французы, не оставив времени и в обрез. На беду, заправлял теми французами какой-то сумасшедший: ни с того ни с сего взялся вешать человека. Из какой страны он пришёл? В каком суде заведён этот скверный порядок: вины не спросив, намыливать верёвку?.. Но избавил Господь! Прислал спасителя, хоть и образа его не явил. Благородное отважное сердце! Наделал переполоха в стане недоумков, помешал загубить безвинную душу... Засим три дня прятался корчмарь по окрестным лесам, три дня проливал слёзы по похищенной дочери. И не найдя в слезах облегчения, отправился на поиски вора. В одну деревню заглянул, поспрашивал мужиков, зашёл скрытно и в другую. Потом решил, что искать пана нужно среди панов, и пошёл туда, где, по слухам, воевали россиян поляки, где отчаянно дрались дивизии князя Понятовского (эти слова отозвались радостью в сердце Александра Модестовича, ибо герой наш помыслил так: если Либих с Аверьяном Миничем, будучи людьми очень разными, независимо друг от друга подумали об одном и том же, значит, оба недалёки от истины). Пробирался Аверьян Минич на Витебск всё лесами, топкими болотами, опасался выходить на тракт, поскольку образ петли крепко засел в памяти и не хотелось без особой нужды показываться на глаза какому-нибудь новому живорезу, вроде Бателье. Обретаясь в лесах, наш корчмарь пообозлился на весь белый свет, пооборвался, оголодал. Питался тем, что находил под ногами, — ягодами, кореньями, грибами; дважды посчастливилось ему сбить камнем птицу. На третий раз, добыв куропатку, собрался корчмарь запечь её на угольях, но сам попал как кур во щи: четверо французов завернули на дымок. Опять же, не устраивая долгих разбирательств, приготовили мародёры петлю и уж было накинули её на шею корчмарю, да тут, слава Богу, в самое время поспела куропатка и дала о себе знать волшебным ароматом, устоять перед которым был бы не в силах ни один солдат. Набросились французы на тушку, румяную, с хрустящей корочкой (а на четверых куропатку разделить — по укусу на каждого), вмиг отделили мясо от костей и тут сообразили, что подозрительный оборванец, которого они намеревались казнить, настоящий мастер, и если не быть дураками и даровать ему жизнь, то за умением его можно будет и в тяжкие дни похода премило почревоугодничать, ибо человек этот, имея под руками птицу и ничего более, сумел приготовить лакомство, какое не стыдно было бы поставить и на генеральский стол. Так корчмарь и оказался в обозе, и к чести его следует сказать, что за две недели обозной жизни он ни разу не уронил цехового достоинства: фельдфебелю-немцу варил отменные супы, французу Патрику, — как бишь его по батюшке, — готовил несравненные антрекоты (и тем весьма вредил французской армии, ибо сказанный Патрик очень скоро налился в загривке, раздался в боках, как кот при доброй хозяйке, и стал лепив, и тяжёл на подъём, и мало думал о том, как ускорить продвижение обоза, зато проявлял чудеса изобретательности, изыскивая для себя кусок говядины); а швейцарскому монаху Бернарду Киркориусу, невесть зачем идущему за армией Бонапарта, пек душистые лепёшки на пахтанье. И завёл себе в обозе немало приятелей. Кстати будет заметить, что в складках и швах мундира у Аверьяна Минича завелись ещё и иные приятели — те, которые изрядно досаждали ему своим вниманием. И, забегая наперёд, скажем, что Александру Модестовичу стоило немалых сил и упорства избавить своего старшего друга от этой «радости» — от взрослых особей и гнид, от этих неизменных спутников войн.

К вечеру того же дня остановились в полуверсте от Смоленска. Попробовали каши из общего котла; Аверьян Минич бросил каждому по черпаку в лопуховые листья. Александр Модестович и Черевичник согласились друг с другом, что со времени гостевания у благородного и добросердечного лекаря Либиха в Полоцке они вкуснее не едали.