Ночь провели при дороге на берегу Днепра, наскоро построив шалаш возле палатки упомянутого уже Патрика и большого шатра гессенцев. Последние до утра пили вино и горланили немецкие песни. Монаху не спалось, и он монотонным голосом читал латинские молитвы. Время от времени перекликались караульные, ухал филин. Под утро повеял лёгкий восточный ветерок и принёс запах гари, резкий и как будто прилипчивый. Им в одну минуту пропахло всё — одежда, руки, еловые стенки шалаша, как и сама земля. Гессенцы заговорили о Смоленске...

С восходом солнца продолжили путь.

Никогда прежде Александр Модестович в Смоленске не бывал, но и теперь нельзя было с уверенностью сказать, что побывал в нём, потому что собственно города уже не существовало: не было сколько-нибудь сохранившихся улиц, а были лишь именуемые улицами кривые проходы, наспех расчищенные меж грудами камня и завалами битого кирпича, меж тлеющими, дымящими и смердящими пожарищами, меж опрокинутыми пушечными лафетами, меж брошенными сломанными телегами и всевозможной рухлядью. Не было площадей, а были лишь жуткие пустыри, заваленные гниющими трупами солдат, по коим шныряли туда-сюда стаи одичавших злющих собак, — казалось, над пустырями этими и среди полдня царила ночь. Не было жителей: кто-то успел уйти, а кто не смог, оказался похороненным под развалинами, — хорошо, если не заживо. Не было ни неба, ни земли — дым ел глаза. И кто входил в сей несчастный город, тот стремился поскорее из него выйти, ибо в нём теперь поселилась Смерть, ибо в нём — в городе высоких некогда башен и высоких же храмов — теперь не осталось ничего выше и совершеннее крышки гроба...

Когда ехали через Смоленск, печально было глядеть по сторонам. А порой — и страшно, и невыносимо. Французы, гессенцы приуныли: они рассчитывали на отдых по квартирам, они жаждали увеселений в большом городе — с музыкой, зрелищами, с девицами, они алкали наживы, наконец. Но не с кем было веселиться и нечего здесь было поднять с земли, разве что обожжённую тряпичную куклу, или разбитый горшок, или никому не нужный, проеденный молью зипун. Обобраны были и трупы, что лежали на кучах камня, и в самих этих кучах были мародёрами прорыты норы — искали хоть что-нибудь, на худой конец. Сказать, что Александр Модестович и Черевичник были подавлены видом разрушенного города, — значит, ничего не сказать. То, что осталось от города, отразилось у них на лицах... город умер у них на лицах. Александр Модестович пару раз заметил, как Черевичник украдкой утирал слезу. Разочарованный Патрик боролся со своим разочарованием: доедал вчерашний антрекот. Фельдфебель-немец был мрачнее осенней тучи. Монах Киркориус вообще боялся открыть глаза: так и ехал на плешивом ослике, зажмурившись, перебирая чётки и шепча Мизерикордию; у него на выбритой лысине временами поблескивало солнце, пробивавшееся сквозь завесу дыма.

При слиянии двух улиц случился затор. С полчаса стояли у какой-то полуразрушенной церкви, от нечего делать разглядывали закопчённые остатки её стен и покосившийся, засиженный воронами голый каркас купола. По-за церковью двигалась кавалерия, от цокота копыт о булыжник звенело в ушах. Александр Модестович и Черевичник, желая из любопытства увидеть пресловутую французскую конницу на марше, взобрались на завал кирпича и обугленных брёвен. По другую сторону завала проезжали неспешным шагом эскадрон за эскадроном всадники в серых мундирах с красными лампасами, с красными же воротничками и в киверах с квадратным верхом. На пиках у них красовались трёхцветные флажки. Оглядевшись и увидя повсюду ровные ряды всадников — весьма однообразную картину, — Александр Модестович скоро потерял к ним всякий интерес. Он смотрел на проезжающие эскадроны невидящим взором и думал о чём-то своём, быть может, даже и о бренности бытия. Уж очень глубокомысленный у него был тогда вид. Между тем навряд ли бы он проявлял к сим кавалеристам столько безразличия, если бы знал, что видит перед собой польских уланов. Но, увы, он не знал этого, поскольку, как мы уже говорили, почти совершенно не разбирался ни в знаках различия, ни в национальных мундирах европейских государств. Приблизительно через четверть часа поток всадников иссяк, последние из них скрылись за поворотом. Потянулись обозы — бесконечные, как сами дороги, разноязыкие и пёстрые, как древние Афины. Александр Модестович собрался уж было спускаться к своим гессенцам и к Аверьяну Миничу, но Черевичник удержал его за плечо:

— Смотрите-ка, барин! Вот тот человек на облучке, закутанный в рядно! Он будто прячется...

Александр Модестович без труда отыскал глазами этого сумасброда, кутающегося в тряпьё в такую несносную жару да ещё надвинувшего на самые глаза большую чёрную шляпу. Тот правил великолепной, крытой лаком дорожной каретой, запряжённой четвёркой лошадей, и, по-видимому, крайне нервничал, ибо никак не мог обогнать тянувшийся впереди фургон с ранеными, — то намеревался обойти его справа, то пытался протиснуться слева. Однако проход в развалинах был чересчур узок для любого из манёвров. Наконец фургон, прижавшись к краю, остановился, и четвёрка лошадей, подгоняемая кнутом, рванулась вперёд. При этом полы рядно распахнулись, под встречным ветерком приподнялись поля шляпы, и Александр Модестович в короткий миг успел рассмотреть странного возницу:

— Да это же мосье!

Изумлённые, стояли без движений несколько секунд — глядели в спину гувернёра, нахлёстывающего лошадей, высматривали в зашторенных окнах кареты хоть щёлочку, дабы узнать наверняка, здесь ли Ольга. И вот (Александр Модестович готов был побожиться, что явилось ему на самом деле, что не почудилось!) одна из шторок приподнялась, и показалось испуганное лицо Ольги, и тут же испуг сменился на радость — это Ольга увидела Александра Модестовича, который возвышался над развалинами, словно античный бог над храмом. Но едва лишь Ольга собралась подать какой-то знак и для того подняла руку, как карета скрылась за поворотом.

Александр Модестович был на грани безумия:

— Она видела меня! Видела!..

На что Черевичник неуверенно пожал плечами.

Александр Модестович, не страшась расшибиться, кубарем скатился с завала прямо к копытам своего коня. Александр Модестович не помнил, как вскочил в седло, как махнул напрямую, по камням и брёвнам — вверх! вверх! через завал!

Обозные гессенцы схватились за головы:

— Куда прёт этот полоумный шляхтич? Он же переломает ноги коню! Он и себе свернёт шею!..

Но Бог миловал и Александра Модестовича, и его коня, и не допустил до увечий. И благополучно преодолев препятствия, наш герой ринулся в погоню, ринулся на подъёме душевных сил, под ликование сердца, нимало не помышляя о том, что не имел при себе ни сколько-нибудь внушительного оружия, ни плана действий, сулящего хоть какой-то успех. Однако столпотворение, царившее повсюду в Смоленске, — столпотворение, развивающееся по своим неписаным законам, могущее счастливо соединить и с лёгкостью разлучить, помешало Александру Модестовичу, запрудив разрушенный город бричками, колясками, колымагами, фурами, фаэтонами, тарантасами, телегами, а также табунками коней, стадами коров и войсками, войсками, войсками...

Напрасно Александр Модестович метался от развалин к развалинам, напрасно умолял обозных и погонщиков ускорить движение, напрасно бросал коня на штурм руин, — пока не вырвался за город, он не имел даже крохотной надежды как-то повлиять на события и тем изменить собственную судьбу. За городом Александр Модестович съехал с дороги и рысью помчал вдоль неё. Через пять минут он нагнал карету, и сердце его вновь возликовало, и голова закружилась от счастья — он опять увидел Ольгу. Она кричала ему что-то и порывалась открыть дверцу кареты изнутри. Пшебыльский же, заметив погоню, внезапно свернул на просёлок но другую сторону тракта и в мгновение ока скрылся из глаз. Пока Александр Модестович пробивался к тому просёлку сквозь нескончаемый строй французских кирасиров, пока объяснялся с чрезмерно подозрительным кирасирским полковником, от кареты Пшебыльского, понятное дело, и след простыл. Но Александру Модестовичу не представилось возможности даже поискать этот след, ибо, откуда ни возьмись, на просёлке появилась дюжина польских улан с саблями наголо. Уланы поскакали галопом навстречу Александру Модестовичу, и тот понял, что спешат они по его душу, что настало самое время прощаться с жизнью. У поляков же, видно, не было в намерениях проливать безвинную кровь; они развлекались, посмеивались на скаку, столкнули Александра Модестовича вместе с конём в канаву — и были таковы...