Во всей Восточной Европе мы видим массовую скупку активов, в ходе которой западные корпорации становятся хозяевами не только банковских систем, но и всей экономики, а через нее – и всей политики стран Восточной Европы.

Показателен провал попытки выработать стратегию развития экономики Румынии: выяснилось, что ее будущее зависит даже не от государств, но исключительно от корпораций «старой» Европы. Если это суверенитет, то что такое зависимость? И где тот суверенитет, который от нас требуют признавать?

Развитые страны (в том числе в рамках Восточного партнерства) действуют (возможно, бессознательно) по принципу: «Возьмите наши стандарты, а мы возьмем ваши ресурсы и уничтожим то, чем вы можете конкурировать с нами». В целом это напоминает не справедливую, но неоколониальную модель сотрудничества.

Внутренняя дифференциация оборачивается различием интересов членов Евросоюза, которое превращает все значимые решения в плоды сложнейших многоуровневых компромиссов. Вступление в силу Лиссабонского договора облегчит этот процесс (введя формальный критерий достаточности поддержки при принятии решений), но одновременно обострит внутреннюю напряженность в Евросоюзе, так как некоторые страны часто будут оказываться в меньшинстве, а малые страны станут заметно менее значимыми.

Однако многоуровневый компромисс как основной инструмент выработки решений сохранится.

А значит, корректировать их после выработки будет по-прежнему крайне сложно, что сохранит поразительную негибкость позиции Евросоюза. Поскольку она вырабатывается без участия третьих стран (например России), она, как правило, оказывается негибкой за наш счет.

Заранее принятые и не подлежащие корректировке решения затрудняют плодотворную дискуссию с представителями ЕС. Речь евробюрократа напоминает магнитофонную запись директивы и пространных рассуждений о компромиссах, толерантности, взаимопонимании и других выхолощенных европейских ценностях. Демократия и компромиссы понимаются как безоговорочное подчинение требованиям евробюрократа, то есть как прямой и безапелляционный диктат. При этом европейцы не видят внутренней противоречивости нетерпимой проповеди толерантности и авторитарного навязывания демократии.

Культурная и хозяйственная разнородность Евросоюза обусловливает, как и в Советском Союзе, необходимость высокой идеологизации системы управления, так как именно идеологизация создает систему сверхценностей, ради которых можно жертвовать текущими материальными и иными интересами.

Однако идеологизация чревата снижением качества решений, как мы видели на примере Советского Союза.

Кроме того, в настоящее время основа этой идеологизации – европейские ценности и расширение сферы их применения, то есть расширение Евросоюза, – сталкивается с двумя фундаментальными вызовами.

Прежде всего противоречие между политическим равноправием его членов и различным уровнем их развития, как хозяйственного, так и культурного, ослаблено Лиссабонским договором за счет равноправия. Надежды же на быстрое «подтягивание» новых членов к лидерам оказались еще более беспочвенными, чем аналогичные надежды советской цивилизации, – таким образом, Евросоюз сделал шаг назад от равноправия, что представляется существенной эрозией европейских ценностей.

Кроме того, кризис, по всей видимости, остановил расширение как Евросоюза, так и еврозоны: у развитых стран больше нет ресурсов для расширения, а страны-кандидаты не могут выполнять требования (исключения незначительны). «Восточное партнерство» – лишь паллиатив, способ привязки к себе элит стран-соседей и расчистки юридического пространства для экспансии европейского бизнеса.

Таким образом, Евросоюз, этот экспансионистский и направленный на неуклонное расширение проект, теперь из экстенсивного поневоле становится интенсивным – и это должно весьма скоро изменить весь его облик. Не стоит забывать, сколько прожил другой интеграционный, советский, проект после того, как под давлением внешних обстоятельств отказался от территориальной экспансии.

Ведь отказ от насаждения своих ценностей, от их экспансии сам собой, автоматически ставит вопрос об их справедливости и подрывает их, а с ними – и идентичность их носителей. В самом деле: отказ от насаждения своих ценностей автоматически означает признание их не-универсальности, то есть неполноценности в современном мире.

Болезненной проблемой Евросоюза является слабость европейской самоидентификации, даже на уровне элит, – если, конечно, ориентироваться на стратегические решения, а не тосты и другие официальные заверения.

Неприятие континентальной Европой агрессии против Ирака в 2003 году создало для ее лидеров уникальную возможность освободиться от американской интеллектуальной опеки и начать самостоятельно определять свое развитие. Поразительно, что связанная с этой свободой ответственность смертельно напугала тогдашние европейские элиты, отвыкшие от нее, – и их паническое возвращение под комфортный контроль «старшего брата»(которого можно всласть порицать и винить во всех смертных грехах, включая собственные ошибки) стало сутью «трансатлантического ренессанса».

Существенна для руководства Евросоюза – возможно, из-за высокой идеологизации – и проблема морали. Переписывание истории, насаждение демократии в Афганистане и Ираке при толерантности к ее «дефициту» (по официальной формулировке) в Латвии и Эстонии, попустительство практике апартеида и государственной реанимации фашизма в некоторых членах Евросоюза, торговля людьми (продажа Милошевича за обещание 300 млн долл. правительству Джинджича – без этого они оба были бы живы), одобрение государственных переворотов под видом народного волеизъявления – все это глубоко аморально и в корне противоречит европейским ценностям в том виде, в котором мы привыкли их признавать.

Проявлением морального кризиса Евросоюза является и априорная неравноправность сотрудничества с другими странами. Когда после 11 сентября 2001 года президент Путин в бундестаге на хорошем немецком языке предложил Евросоюзу пакт «энергия в обмен на технологии», официального ответа ему так и не последовало. Неофициально же России дали понять, что она от Евросоюза никуда не денется, ее энергия все равно будет работать на Европу, а свои технологии Евросоюз оставит себе как гарантию конкурентного преимущества над Россией.

Понимание диалога с нашей страной как диалога всадника с лошадью обусловлен, с одной стороны, выработавшейся за 1988–2003 годы привычкой к отсутствию у России каких бы то ни было национальных интересов, а с другой – пониманием, что критически важная часть личных активов нашей «правящей тусовки» находится именно в юрисдикции стран Евросоюза.

Однако он не способствует развитию сотрудничества, толкает Россию к Китаю и еще раз подтверждает, что всякая аморальность неминуемо подрывает жизнеспособность как отдельных людей, так и сообществ наций.

* * *

С началом кризиса развитые страны Евросоюза принципиально отказали в значимой помощи новым членам. Это разумно: и на себя денег нет, а благополучие зависимых стран определяется состоянием развитых, поэтому для выживания возможно большего числа слабых в замкнутой системе надо помогать сильным.