Но этот отказ зафиксировал разделение «единой Европы» на страны даже не двух, а четырех сортов: 1) крупных доноров; 2) развитых стран, обеспечивающих свои нужды (как правило, небольших); 3) крупных получателей помощи; 4) неразвитых стран, не имеющих политического влияния для получения значимой помощи.

Это — крах основополагающей идеи Евросоюза об однородной, равно развитой и, соответственно, равно демократичной Европе.

Поэтому не вызывает сомнений: европейский проект в том виде, в котором мы его знаем, завершен, и сейчас он интенсивно трансформируется во что-то иное, пока еще непонятное.

Развитая часть Евросоюза будет пытаться выходить из кризиса, бросив Восточную Европу «на потом».

Потребность развитых стран в «демонстрации успеха» в ближайшее время удовлетворят Эстония, вводящая евро, и Хорватия, вступающая в Евросоюз.

…А кто хочет с головой окунуться в Европу в этих условиях – дело доброе, только проверьте перед прыжком, есть ли вода в бассейне. Это не метафора:

современный глобальный кризис выходит далеко за рамки экономики, трансформируя – часто весьма болезненно – общественные институты, еще недавно казавшиеся естественными, почти природными, само собой разумеющимися. Для успешной работы в современном обществе приходится постоянно проверять прочность и дееспособность, казалось бы, незыблемых основ его устройства. Ведь кризис коснулся всего без исключения – и даже самой демократии.

Критикуя Россию за разнообразные циничные извращения демократии, осуществляемые под прикрытием лозунга о «суверенной» (а скорее, «сувенирной») демократии, нельзя закрывать глаза и на другое: в развитых странах, где она была иногда пару сотен лет, наблюдается кризис демократии.

Демократия, которая казалась нам чем-то незыблемым, вдруг приходит в движение, трансформируется, и механизмы ее отчасти перестают работать.

В определенном смысле это закономерно: человечество меняется, мы находимся в состоянии глубокой и серьезной трансформации – и старые институты потихонечку перестают работать.

За последние годы демократию стало принято считать чуть ли не религией Запада. Его представители четко и честно указывают: мол, наши ценности, наша идентичность – это демократия. Есть подозрение, что они слово «идентичность» употребляют, чтобы не говорить «религия».

Демократия выродилась в некий фетиш, символ, с которым нельзя шутить и который нельзя подвергать критическому осмыслению. Все уже выучили, что в присутствии исламистов не надо шутить про пророка Мухаммеда: это оскорбление чужих религиозных чувств. Точно так же – и почти по тем же причинам – в присутствии представителей развитых стран Запада в последнее время стало очень неловко шутить про демократию и критически ее анализировать.

При рассмотрении демократии как инструмента регулирования проблем и обеспечения развития такой подход выглядит необъяснимо странно. А вот если мы рассматриваем ее как религию, тогда все правильно: не надо оскорблять чужих религиозных чувств.

Но, поскольку мы люди свободные, не связанные страхом ни перед диктатом тоталитаризма, ни перед диктатом политкор– ректности, – мы можем свободно думать и говорить и о демократии в том числе.

Подобно тому, как в России нельзя пройти мимо Пушкина, в новейшей истории Запада нельзя пройти мимо Черчилля. Он сказал классическую фразу, которую человечество не забудет до тех пор, пока не поместит ее в учебники: «Демократия ужасна, но все остальные устройства общества еще хуже».

Отчасти появление этой фразы вызвано превращением в своего рода правило хорошего тона привычки путать содержательную и формальную демократию.

Демократия содержательная – это результат: такая организация общества, при котором система управления в наиболее полной степени учитывает его мнения и интересы. «Мнение» в этом определении стоит на первом месте потому, что эффективная и зубастая молодая диктатура учитывает интересы общества лучше любой демократии.

Но! – она неминуемо, по самой своей природе, отвергает чуждую себе часть мнений общества как нечто враждебное. Мы с этим сталкиваемся в современном российском авторитаризме: 282-я статья Уголовного кодекса, позволяющая лишать свободы за юридически неаккуратную критику власти, напоминает классический инструмент неумных, неэффективных, умирающих диктатур.

Отвергая неудобные мнения, диктатура или авторитарный режим утрачивают тем самым инструменты для оценки изменений и приспособления к ним. Они утрачивают гибкость, адаптивность и на следующем же историческом повороте неминуемо вылетают с обрыва, как машина, у которой заклинило руль на горном серпантине.

Поэтому для демократии системообразующим признаком является учет мнений. Это более редкое явление, чем учет интересов, и не менее важное.

И вот тут мы сталкиваемся с принципиально важным моментом.

Разные общества, принадлежащие к разным культурам и находящиеся на разных этапах развития, используют для обеспечения содержательной демократии совершенно разные институты. Достаточно вспомнить такие понятия, как рабовладельческая демократия, вечевая демократия, как в Новгородской и Псковской республиках, военная раннефеодальная демократия, исламская демократия Ирана.

И сегодня под термином «демократия» обычно понимается демократия не содержательная, а формальная: не результат, а инструмент. Свобода слова, независимые СМИ, честный суд, разделение властей, свободные выборы и т. д. – это не сущность демократии. Это лишь инструменты, которыми содержательная демократия достигается на определенном, причем очень высоком, уровне развития строго определенной – западной – цивилизации, которую Колин Пауэлл в свое время назвал «иудео-протестантской». Потом, правда, прикусил язык и быстро договорил, что мусульманам в Америке тоже живется неплохо, но слово уже было сказано, и слово правдивое.

Мы видим, что попытки перепутать, смешать содержательную демократию с формальной неумолимо заканчиваются катастрофой. Мы видим, что попытки превратить формальную демократию, то есть инструменты, которые работают в строго определенных культурных и исторических обстоятельствах, в некую религиозную догму, универсальное правило, не работают.

В нашей стране попытка их «слепого», во многом насильственного внедрения кончилась девяностыми годами. Советское общество было высокоразвитым и близким к Западу по своей культуре, включая массовое потребление и наличие развитого среднего класса, – и все равно эта попытка провалилась. А сейчас мы и вовсе ушли далеко от тогдашнего своего состояния по пути варваризации. Возник значительный слой людей, которые четко знают, что благосостояние – это не про них. И объяснить им, что если все будет хорошо, то они будут жить достойно, нельзя. Они отвечают: «Нет, это вранье. Мы никогда не будем жить хорошо, потому что нас обманывали двадцать лет и продолжат обманывать дальше. Мы не верим в лучшую жизнь, мы хотим мстить». По уровню развития наше общество за последнее время откатилось далеко назад, но попытка экспорта демократии даже в неизмеримо более цивилизованный Советский Союз провалилась.