— Дурак ты, твое благородие, каких свет не родил. И четыре года назад дураком был, когда со своим конокрадом обвести меня вздумал… и допреж не поумнел. Вот я тебе сейчас скажу… Скажу оттого, что пьян, от тверезого ты от меня нипочем не услыхал бы, так что слушай… пользуйся. Я ведь ее обманом взял, Софью-то. Ты, поди, у себя в Раздольном удивлялся, отчего она на письма твои не отвечала. Не отвечала, потому что не получила ни единого. Я их получал. Большие-то деньги у нас в Расее чудеса делают. А помогала мне Машка Мерцалова, актрыска, которая по тебе еще с Костромы сохла. Вдвоем мы Софью до того довели, что она во всякой любви отчаялась и со мной поехала — как в омут головой кинулась. Мы с ней полгода за границей прожили, и я кажин день на нее смотрел и видел, что у нее ты по-прежнему в глазах стоишь. Видел, хоть она слова мне про то не говорила! А осенью Соня эти письма твои растреклятые у меня нашла… — Мартемьянов недобро усмехнулся, исподлобья взглянул на Черменского мутными черными глазами. — И не уехала! Слышь, ты, — не уехала! — Тяжелый кулак грохнул по столу так, что, зазвенев, опрокинулась рюмка. — При мне осталась, хоть я уж силом-то не держал! Понимал небось, что козыри мои кончились… А она не ушла… Посейчас живет со мной, по своей воле! На все четыре стороны уйти может — ан не уходит! — Мартемьянов вдруг рассмеялся и через стол в упор посмотрел на Черменского. — Да нужна ль она тебе, Владимир Дмитрич? Душу положу, что без надобности… Я тебе так скажу: когда б я знал, наверное знал, что она, Соня, ко мне так, как к тебе… Я б тогда у забора не стоял… Ох, не стоял бы! И с девкой стриженой в польте мужском не обжимался б! Я б к ней, к Соне моей, через полземли пришел бы, на карачках бы дополз, на пузе, коль бы силов не хватило… У самого черта из-под носа бы увел, с того света б на руках унес! А ты… Коль на свадьбу приглашу весной — придешь, что ли?!

Владимир встал, чувствуя как темнеет в глазах, не слыша испуганного возгласа Ирэн и радостного вопля Северьяна, решившего, что наконец-то началось. Мартемьянов вскочил тоже, чуть не опрокинув стол… и в это время от дверей раздалось негромкое:

— Федор!

Владимир повернулся — и увидел Софью.

Она стояла в дверях в распахнутом салопе и съехавшем на затылок пуховом платке, из-под которого пушистыми прядями выбивались покрытые снегом волосы. Весь в снегу был и подол черного платья. Широко раскрытые глаза удивленно скользили по засыпанному битым стеклом полу, пустым оконным проемам, сорванным скатертям и перевернутым столам. Никакого испуга в этом взгляде Владимир не увидел. За спиной Софьи стояли два цыганских парня. Косясь на огромную фигуру купца, они по стенке прокрались к гитаристам и негромко, взволнованно заговорили с ними на своем языке.

— Федор, что ты делаешь? — спросила Софья, подобрав подол платья и пробираясь между опрокинутыми столами и табуретками к Мартемьянову. Владимир с невольным восхищением отметил, как она спокойна. — Это все ты устроил? Лихо, нечего сказать… Что ж, теперь, может быть, поедем домой?

Мартемьянов поднялся из-за стола во весь рост. Казалось, он ничуть не смущен появлением любовницы, но Черменский успел заметить, что в черных глазах Федора мелькнуло смятение. Но это было лишь мгновение: в следующую минуту Мартемьянов зычно заорал в сторону притихших цыган:

— Эй, нехристи, что примолкли там? Заплочено вам аль нет? Не видите — невеста моя прибыла, Софья Николаевна! Величальную!!! Величальную, конокрады копченые!

Неуверенно всхлипнула одна гитара, за ней — другая. Цыгане подошли ближе, с любопытством уставились на Софью. Та слабо улыбнулась в ответ — и только сейчас увидела Черменского.

Он не сводил с нее глаз, готовый заметить любую перемену в лице, надеясь бог знает на что, ведь не мог быть напрасным этот ошалелый стук сердца, из-за которого Владимир даже цыганских гитар не слышал… И собственный голос показался чужим, сиплым, незнакомым:

— Софья Николаевна, добрый вечер.

— Доброй ночи, Владимир Дмитриевич, — ровно ответила она.

Ее лицо стало таким белым, что Владимир испугался.

— Зачем вы здесь?

— Вы же сами видите.

— У вас завтра премьера, вы рискуете посадить голос…

— Возможно.

— Поезжайте немедленно домой!

— Едва ли вы имеете право настаивать на этом.

Она стояла в двух шагах и смотрела на него не опуская глаз: зеленых, тревожных, полных слез глаз, которые четыре года снились ему по ночам. Владимир не знал, что сказать Софье. Он понимал: сейчас может произойти что-то важное, что перевернет их жизнь и все исправит, догадывался, что другого случая, наверное, уже не будет… и не мог произнести ни слова. Молчала и Софья. По ее бледному лицу медленно сползла капля талого снега с волос, она не глядя смахнула ее. Не сводя глаз с Черменского, тихо сказала:

— Федор, едем домой. Здесь в самом деле скоро снова будет полиция. Ты перепугал полгорода.

— А ежели не поеду? — спокойно, без всякой издевки спросил Федор. — С ним вот укатишь, матушка? И полюбовница его стриженая тебе не в помеху будет? Посмотри, вон она стоит… Красивая, мне даже спьяну видать, что хороша… Эй, вы, черти, что примолкли-то?! Ну-ка, сюда все! Да громче играйте-то, пристали, что ль? Скоро уж отдых вам будет, а пока…

Он, шатаясь, подошел вплотную к Софье, и та отвернулась от Владимира. Посмотрев на Мартемьянова, устало проговорила:

— Федор, ты простудишься насмерть. Сколько ты уже так сидишь?

Черменский только сейчас заметил, что поверх обычной полотняной рубахи, залитой вином и порванной от ворота почти до пупа, на Мартемьянове ничего не надето. Но тот лишь мотнул лохматой головой и качнулся к Софье так, что ее обожгло пахнущим перегаром и солеными огурцами дыханием, а черные сумасшедшие глаза оказались совсем близко.

— Ништо… Не барских кровей небось. Эй, вы там! Конокрады! Ну, спойте напоследок-то, и леший с вами, поеду я! Давайте! «Очи черные»!

Цыгане переглянулись. Взяли гитары наперевес, как один одарили Софью смущенными улыбками и выпихнули вперед сердитую, кутающуюся в шаль Стешку. Та огрызнулась на них по-своему, посмотрев на Софью, пожала плечами и гортанно, низко взяла:

— О-о-очи черныя-я-я…

Мартемьянов искоса взглянул на нее. Поймал цыганку за руку, осторожно привлек к себе и неожиданно подтянул ей хриплым, сорванным, но довольно верным басом:

Очи черные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные!

Как люблю я вас, как боюсь я вас,

Знать, увидел вас я в недобрый час!

Владимир смотрел на Софью. Рядом с ним стояла Ирэн, он чувствовал ее острый, внимательный взгляд, где-то на задворках сознания понимал, что ситуация сложилась отвратительная, — и все же не мог отвернуться от смуглого, тонкого, чуть побледневшего лица, от зеленых глаз, наблюдавших за пьяным Федором без отвращения, без гнева, с едва заметной грустью. А тот, в упор уставившись на нее шальными от водки глазами, машинально стирал кулаком со лба кровь и уже не пел, а просто хрипло говорил вслед за цыганкой под переборы гитар: