Черменский слушал эту обвинительную речь молча, все больше и больше темнея лицом. Под конец он перебил Анну самым невежливым образом, встав и потребовав сию минуту утренний номер «Московского листка». Графиня принесла его из комнаты, брезгливо держа двумя пальцами, и Владимир, забыв поблагодарить, развернул смятую газету.

Заметка Ирэн шла на первой полосе и называлась «Битва в Грузинах».

«С глубокой грустью редакция уведомляет москвичей, что так долго ожидаемая премьера „Евгения Онегина“ в Большом Императорском театре не состоится. Причина этому весьма тривиальная: исполнительница партии Татьяны госпожа Грешнева была очень занята накануне премьеры, и отнюдь не шлифовкой очаровательных нот своего верхнего регистра. Известный в Москве костромской купец первой гильдии Федор Мартемьянов в течение недели развлекал собственную персону цыганским искусством, которым так знаменит ресторан Осетрова в Грузинах. Госпожа Грешнева, которая уже несколько лет является сердечной привязанностью господина Мартемьянова, напрасно ждала его в эти дни у домашнего очага и в конце концов…»

Далее на половине полосы спокойным, чуть ироничным, так хорошо знакомым Владимиру стилем было изящно изложено во всех подробностях вчерашнее происшествие у Осетрова. Ирэн даже указала полностью фамилии, чего, как правило, не делала, если ее об этом не просили, и только своего имени Черменский в статье не нашел. Подписан сей опус был традиционно: «Поручик Герман».

— Какая гадость, как это отвратительно! — отрывисто произнесла Анна, глядя через плечо Черменского на газетные строчки. — Что Соня могла сделать автору заметки? С какой стати он называет ее здесь «сердечной привязанностью» и «интимной знакомой» этого разбойника?! Да, все правда, мне ли не знать, но отчего такое злое, такое беспардонное вмешательство в частную жизнь?.. Неужели Мартемьянов ее избил?! Откуда все так быстро стало известно? Владимир, вы можете объяснить мне хоть что-нибудь? Этот фарс подписан неким поручиком Германом, но я в жизни не поверю, что мужчина способен на подобную мерзость! Такое только нашей сестре под силу… Соня все время зовет вас. Вы были вчера там, с ней? Как вы могли допустить это?

— Простите меня, графиня, — не поднимая глаз, проговорил Черменский. — Я действительно был там. И… наверное, мог не допустить, но… Случилось то, что случилось, и виноват в значительной степени я.

Наступила тишина. Анна пристально вглядывалась в сумрачное лицо Черменского, но продолжения не следовало.

— Владимир Дмитрич, объясните же мне наконец…

— Вам все расскажет Софья Николаевна. — Владимир по-прежнему смотрел в пол. — Вы самый близкий ей человек, и я уверен, что она ничего от вас не скроет. Впрочем, скрывать вашей сестре нечего. Она одна этой ночью повела себя самым достойным образом. О себе я подобного, к сожалению, сказать не могу.

— А этот человек? Мартемьянов?

— Он был страшно пьян и вообще не мог ни за что отвечать, — помедлив, произнес Черменский. — Им сейчас занимается ваша Марфа… и я ему, признаться, не завидую.

Уже на крыльце Анна удержала Черменского за рукав и взволнованно спросила:

— Володя, ведь вы любите ее? Вы вольны не отвечать, но я еще что-то понимаю в людях. Ведь вы любите Соню как прежде?

— Да, — просто, не задумавшись, ответил он.

— Отчего же вы медлите?

Черменский пожал плечами. Какое-то время молчал. Затем, глядя на скачущих по кустам сирени синиц, поинтересовался:

— Вы предлагаете мне похитить Софью Николаевну против ее воли, как черкесскую княжну?

— Иногда я думаю, что это было бы лучше всего, — медленно сказала Анна. — До свидания, Володя. Не забывайте меня, заходите.

— Разве мне не отказано от дома? — грустно улыбнулся он.

— Полно, какой вы обидчивый! Приезжайте, Владимир Дмитрич. Я все еще надеюсь вам помочь.

— Благодарю, графиня. Я, право, не стою вашего покровительства. Простите меня. — Черменский поцеловал протянутую ему руку, сбежал с крыльца, вышел за ограду, где его ожидал извозчик, и через несколько минут был уже в редакции «Московского листка».

Ирэн, разумеется, там не оказалось. Впрочем, редактор Петухов был на своем месте и, с опаской поглядывая на бледное от гнева, покрытое ссадинами и синяками лицо Черменского, объяснил, что мадемуазель Кречетовская примчалась в четвертом часу утра, с ходу кинулась в типографию и настрочила статью о ночном происшествии у Осетрова на отдельных узких полосах бумаги, которые прямо у нее из-под пера рвали наборщики. Статья тут же пошла в печать и увидела свет в утреннем выпуске.

— Петухов, вы, честное слово, ума лишились! — загремел Владимир так, что во всех комнатах смолкли «рединготы» и «ундервуды», а сотрудники высыпали в коридор. — Вам никто никогда не говорил о журналистской этике? О том, что статьи должны иметь подтверждение?!

— Так это все неправда, господи?! — всполошился Петухов. — Боже праведный, опять, выходит, скандал?! Да как же Ирина Станиславовна могла подложить мне такую свинью, она всегда гордилась м-м… достоверностью своих фельетонов, это была ее визитная карточка, ее, так сказать, отличительная черта! Она уверяла меня, что здесь каждое слово соответствует истине! Боже, боже, значит, опровержение?! Премьера в Большом будет, мы печатаем в вечернем выпуске обширное извинение перед госпожой Грешневой, этого, надеюсь, хватит… И прекрасную рецензию на спектакль непременно…

— Ничего этого не надобно, — мрачно возразил Черменский, уже стоя на пороге. — Здесь действительно все правда. Прощайте, Петухов.

Хлопнула дверь. Петухов ошарашенно смотрел на раскачивающуюся от сквозняка занавеску. Он не сказал Черменскому о том, что буквально через полчаса после выхода газеты Ирэн снова ворвалась в редакцию и потребовала немедленного отзыва свежего номера. Когда совершенно сбитый с толку редактор объяснил, что номер уже отдан в розничную продажу, произошел небывалый случай: железная мадемуазель Кречетовская уткнулась лицом в пыльную занавеску и разрыдалась. Впрочем, через минуту она успокоилась, залпом выпила всю воду из графина, объявила, что сей же час по настоянию папеньки уезжает в Питер, а также предупредила, что, если об этой идиотской истерике, вызванной исключительно бессонной ночью и смертельной усталостью, узнает хоть одна живая душа, он, Петухов, будет застрелен на месте из «франкотта». В последнем редактор почти не сомневался и клятвенно пообещал молчать.

Час спустя Владимир был на вокзале, а еще через полчаса сидел в вагоне курьерского «Москва — Петербург» вместе с крайне озадаченным и по этому случаю даже молчавшим Северьяном. Они уже проехали Клин, когда последний все-таки рискнул высказаться:

— Дмитрич, а за каким чертом едем-то? Не драться же с бабой, хоть и сука… А убивать ее из-за пустяка-то не след…

— Я раньше тебя убью, болван, если ты рта не закроешь, — ровно, не поворачиваясь к Северьяну, произнес Владимир, и тот отчетливо понял, что в самом деле лучше будет пока помолчать. И через несколько минут, не желая терять времени даром, уже спал — как всегда, бесшумно и неподвижно.