Показал кабатчику ожерелье самоцветное, серьги чернь-золота, кольцо женское изумительное, и браслет красоты-богатства, ценности неописуемой. Драгоценности сии все были голубыми бриллиантами убраны, камнями редчайшими, на солнце лунным светом горящими, в филигранном обрамлении письменами неведомыми на фарси-языке – персиянской, что значит, работы…

Ну, кабатчик-то, конечно: „А тебе-то как далось чудо такое?“ А Семен ему впрямки: „Степан, говорит, Тимофеевич, Разин-то, когда княжну персидскую топил, раздеть мне ее приказал, – чтоб голой утопить, смешней чтоб всем было. …Ну, я с нее перстень-браслет-серьги-ошейник-то снял, а платье оставил… Еще смешней вышло. Повеселил ребят. Чуть челн не перевернули – прямо на стрежени-то! …Они-то думали, что я ее того! А я – вот так-то! …Ну, в платье и утопил ее Степан-то наш, Тимофеич. А сие, – добыча моя за остроумие, за шутку дерзкую“.

А потом Семен предложил кабатчику как бы его послом стать. Сходить к боярину Синюхе и выкупить у того за ожерелье, перстень и браслет брата своего, Егора Наковальню. Вольную ему выправить. Чтоб они с братом прочь с наших мест ушли в земли далекие… А за посольство это Семен обещал кабатчику княжны серьги отдать. Сам-то Семен Наковальня поопасался к боярину идти, – у того дворовых-то не счесть!

Кабатчик согласился вроде, для виду… А сам думу думает: как бы Наковальню вокруг пальца обвести и самому добром его завладеть? Да и то мыслит, зачем боярину Синюхе вольную смерду, брату разбойника, дать, – он и так украшенья возьмет, а Семку на цепь!

Приметил то Наковальня, прочел в глазах у кабатчика думу коварную, увидел судьбу свою неминучую – даром что два-то года в разбойниках был. Вскочил, – кого по голове, кого по уху! Лавки, столы посбивал, да и в лес, сквозь окошко!

Ну, за Семеном погоню немедленно снарядили. Кабатчик за голову его и добро его десять рублев и бочку медовухи выкатить обещал. Гонят Наковальню, как волка, облавой. А подойти боятся: Семен ведь, когда в кабаке к окошку дорогу себе тропил, пятерых мужиков ушиб до смерти, – даром что Наковальня, – а Федьку, сына кабатчика, парня, – косая сажень в плечах, – у самого окошка двумя ножами с двух рук единым духом насмерть зарезал, – тот его топором едва не достал, да вишь, достать не достал, а на ножи-то разбойничьи сам напоролся!

Трое суток мужики гнали Семена – посменно. Знали, хоть семь жил в тебе, а рано ли поздно не сдюжишь, – сморит сон веки-то… Вот тут мы тебя-то…

И точно. На конском выгоне, возле деревни Ворона, сморил сон Семена… Прямо под конские ноги рухнул, заснул… „Загонщики“ тут и воспрянули, бросились к Наковальне… А Семен словно и ждал того: вскочил, свистнул, заорал благим матом, двух лошадей ножами уколол… Словом, направил табун на „охотничков“… Ну, те кто куда, врассыпную. Но не успели: смял их табун, втоптал. Одного загонщика лошади до смерти убили, а двоих – зело покалечили.

Тем временем Семена с выгона и след простыл… Три дня искали его по окрестным лесам с собаками, да все найти не могли. Это уже потом мужики узнали, что у Наковальни порошок был особый персидский – „перец“ название. Как им свой след посыплешь, так тут собаки все нюх и теряют.

Словом, успел отоспаться Наковальня, пока его снова нашли, в загон взяли. Но и тут он мужиков знатно поводил! К своей деревне, к Новогрудскому селу он свои стопы направил, а там-то уж он места знал – о-го-го! На глазах у загонщиков однажды даже в озере Белый Глаз мыться-купаться стал. Да так он хитро туда пришел, что мужики его видят с гольцов прибрежных, со скал, а взять не могут, – вниз-то не прыгнешь, убьешься!

А другой раз заскочил Семен на винокурню у Черного Глаза, к Лукерье, к старой карге. Купил у нее зелена вина и стоит, пьет, над мужиками насмехается. „Кто первый сунется – нож в горло обрящет!“ А Лукерья, карга, не смотри, что ей уж лет сто как, ему и поддакивает: „А второй кто сунется – с топором познакомится! Кыш отсюда, – он-то хоть и разбойник, да купил зелена вина. А вы все – мразь, смердье, голодранцы бессемейные!“

А на третий день Наковальня и вовсе шутку шутейную придумал: скрал челн на озере и проплыл вдоль „Ласточкиных гнезд“ по речке Старухе. И как плыл, – вдоль стенки-то, – так в пещерки-то в те, что в скалах, каждые две сажени руку по плечо совал: „глядите“, дескать, „клад здесь прячу“! …Его тут нагнали как раз Севостьян с Башлей на долбленке Гавриила-лодочника. Так Наковальня Башлю убил, нож метнув ему в горло, а Севостьяна Наковальня его же собственным веслом в воде забил!

И еще четыре дня Наковальня мужиков по лесу кружил и все дразнил, супостат, делал вид, что свой клад хоронит… И на озере Черный Глаз хоронил и на Песчаном Гае прятал тряпицу свою, и у Старухи-камня, и у Лукерьи на задворках, и возле крестов у Жути Новогрудской, и у Берестихинского Курумника под Царь-камнем.

На пятый день дерзкий разбойник не побоялся прийти туда, где его никто и ждать не ждал, – в село Жадное… Сельчане, только что похоронившие пятерых мужиков и Федьку, сына кабатчика, погибших от руки Наковальни, опрометью бросались от разбойника – сломя головы, шапки теряя. Использовав страх людской и смятение душ христианских, наглый Наковальня заглянул в злополучный трактир, где долго не задержался: убил кабатчика и, прихватив две бутыли пенной и жареного гуся, воспоследовал далее, спасаться от погони.

Но сколько ни вейся веревочка, а кончик отыщется. Нелепо жизнь свою непутевую кончил Семен Наковальня: наскочил в малиннике на медведицу с медвежатами… Мужики подбежали, когда Семен еще живой был. И до чего ж силен был, разбойник, – успел-таки медведицу голыми руками задушить! И наглости не занимать стать ему было! Отходя, сказал своим преследователям: „Передайте брату моему, что клад схоронил я у карги, среди камней. А найти ему поможет водка на солнце в полдень. Брат поймет, где клад“.

С тем Семен Наковальня и преставился.

И вот ведь в этой истории интересно что: разбойник, он и после смерти враг рода людского! Его брат, Егор Наковальня, не разбогател. Мучимый людьми, докучающими ему просьбами и предложениями, мучимый Синюхой-боярином, Егор стал нелюдимым, лик обратив к Богу, принял постриг, ушел в пустынь и там вскорости почил в бозе и безвременье, – двадцати восьми годов от роду.

Ну, ясно, в те годы старухам проходу давать прекратили! Карга, эй, карга! А уж вином, зельем злым, средь бела дня давилось сколько люда, – то и представить себе не можно! Половина села Новогрудского с круга спилось, ожидая помощи от водки в полдень, начиная чуть ли не ежедневно потреблять пенное точно по солнечным часам, в самую жару, в разгаре дня, трудами славного.

Да толку что? Так ничего и не нашли! А может, не судьба была, может, княжна персидская так за свой предсмертный позор отомстила? Бог весть…»

– Да, – сказал Алексей, перечитав. – Вот и все!

– Ну и что скажешь?

– У тебя лопата есть? А то у нас нет.

– Лопата есть, но зачем тебе?

– Завтра после уроков пойдем и откопаем. «Ожерелье самоцветное, серьги чернь-золота, кольцо женское изумительное, и браслет красоты-богатства, ценности неописуемой. Украшенные голубыми бриллиантами, убраны камнями редчайшими, на солнце лунным светом горящими, в филигранном обрамлении письменами неведомыми на фарси-языке, – персиянской, что значит, работы…»