Мальчишка кивнул в знак того, что все понял, и довольно охотно пошел за мной искать путь к кольцу. Блестело оно на южной руке, так что мы в некотором смысле волей-неволей вернулись на тот же склон, по которому поднимались наверх, хотя и подошли к статуям катафрактов среди загадочных зданий с юго-востока. Я опасался, что подъем к руке окажется трудным, но, едва впереди показалась громада груди и плечо, заметил предмет своих прежних мечтаний – узкую лестницу, тянущуюся наверх. Однако одолеть многие сотни ступеней стоило мне изрядных усилий, а мальчишку большую часть пути нести на спине.

Каменное предплечье оказалось ровным и гладким, но, если держаться середины, падение мальчишке практически не угрожало. Велев ему взять меня за руку, я в нетерпении устремился вперед. Полы плаща развевались, звучно хлопали на ветру.

Слева от нас вдаль тянулся подъем, начатый накануне. За ним зеленели джунгли, одеялом укрывшие седловину меж гор. Еще дальше, за джунглями, окутанная дымкой, возвышалась гора, где Бекан с Касдо построили себе дом. На ходу я поискал взглядом их хижину или хотя бы ее окрестности и, наконец, разглядел вроде бы тот самый отвесный утес, с которого к ней спускался, – цветное пятнышко на склоне той, меньшей горы, с крохотным, словно радужная пылинка, проблеском водопада посередине.

Увидев его, я остановился, обернулся и поднял взгляд к пику горы, по склону коей шли мы. Отсюда уже видна была и голова, увенчанная ледяной митрой, а несколько ниже – левое плечо, на котором могла бы упражняться в перестроениях и поворотах тысяча кавалеристов под командованием хилиарха.

Мальчишка, ушедший вперед, прокричал нечто не слишком внятное, указывая вниз, в сторону зданий и исполинских фигур металлических стражей. Приглядевшись внимательнее, я понял, что его взволновало: лица статуй были повернуты на три четверти к нам, точно так же, как утром. Выходит, их головы движутся? Тут я впервые проследил за направлением их взглядов… и обнаружил, что статуи смотрят на солнце.

– Вижу! – кивнув мальчишке, прокричал я в ответ.

Вскоре мы добрались до запястья. Впереди, словно небольшое горное плато, простиралась тыльная сторона ладони, куда шире, куда ровнее предплечья. Стоило мне ступить на нее, мальчишка со всех ног помчался вперед. Кольцо блестело на среднем пальце, намного превосходившем величиной ствол величайшего на свете дерева. Без труда удерживая равновесие, маленький Севериан, точно по бревну, пробежал по нему, протянул вперед руки и с разбегу уперся в кольцо ладонями.

Кольцо окуталось вспышкой света – яркого, но ничуть не слепящего: окрашенный фиолетовым, в лучах предвечернего солнца этот свет казался едва ли не тьмой.

Поглощенный ею, маленький Севериан почернел, точно уголь. Какой-то миг я полагал, что он еще жив: голова мальчика запрокинулась назад, руки простерлись в стороны. Окутавшись облачком дыма, немедля унесенным прочь ветром, мальчишка судорожно, подобно дохлому жуку, поджал к животу руки и ноги, упал, покатился вниз и скрылся из виду в расщелине между средним и безымянным пальцами.

Повидавший на своем веку множество клеймений и абацинаций и даже пускавший клеймо в дело сам (среди миллиарда вещей, на всю жизнь запечатлевшихся в моей памяти, имеются и волдыри, вспухшие на щеках Морвенны), я с трудом смог заставить себя спрыгнуть вниз и взглянуть на него.

В узкой расщелине между пальцами белела россыпь костей, однако то были древние кости, захрустевшие под ногами, подобно осколкам костей на дорожках нашего некрополя, и я, не удосужившись осмотреть их, выхватил из ладанки Коготь. Когда я проклинал себя за то, что не воспользовался им у Водала на пиру, при виде поданного к столу тела Теклы, Иона велел мне не сходить с ума: ведь вернуть к жизни жареную плоть даже Когтю наверняка не по силам…

Теперь же в голове моей сама собой родилась мысль: если камень подействует, оживит маленького Севериана, я с превеликой радостью отведу его куда-нибудь в надежное место, а после перережу себе горло собственным мечом… потому что, способный на это, Коготь мог вернуть мне и Теклу, но я не прибег к нему вовремя, и Текла, ставшая частью меня самого, окончательно, бесповоротно мертва.

На миг тело мальчика словно бы окуталось мерцающей дымкой, а может, ореолом неяркого света, а после рассыпалось прахом, черным пеплом, взвихрившимся под дуновением ветра.

Я поднялся на ноги, спрятал Коготь и двинулся назад, отстраненно гадая, каким образом выбраться из расщелины на тыльную часть ладони. (Для этого в конце концов пришлось опереться ногой на крестовину «Терминус Эст», поставленного стоймя, подтянуться, а после лечь на живот, свеситься вниз и вытащить меч, дотянувшись до яблока рукояти.) Скорее виной тому не путаница в памяти, а временное помрачение рассудка, однако образ маленького Севериана, пусть ненадолго, слился с образом другого мальчишки, Иадера, жившего в Траксе, деля убогий хакаль под отвесной скалой с умиравшей сестрой. Того из них, кто значил для меня столь многое, я спасти не сумел, другого же, не значившего почти ничего, исцелил от болезни, и вот теперь оба мальчишки казались мне одним и тем же. Несомненно, то была попросту некая защитная реакция разума, ищущего спасения, прячущегося от налетающей бури безумия, но в тот момент я нисколько не сомневался: пока жив Иадер, мальчишка, нареченный матерью Северианом, не может вправду уйти из жизни.

Выбравшись на тыльную часть ладони, я собирался остановиться и оглянуться, но не сумел – правду сказать, побоялся подойти к ее краю и броситься вниз. Остановился я лишь невдалеке от узкой лестницы из многих сотен ступеней, ведущей к просторам коленей горы. Там я уселся на камень, вновь отыскал взглядом цветное пятнышко обрыва, под которым остался домик Касдо, и вспомнил бурого пса, встретившего меня лаем на пути сквозь лес к домику. Струсил он, этот пес, когда на хозяйский двор явился альзабо, но встретил смерть, впившись зубами в оскверненное тело зооантропа, пока я, тоже струсивший, держался в сторонке… Вспомнил я и усталое, миловидное лицо Касдо, и мальчишку, выглядывавшего из-за ее юбки, и старика, сидевшего, скрестив ноги, спиной к очагу и рассказывавшего о Фехине. Всех их постигла смерть – и Северу с Беканом, которых мне увидеть не довелось, и старика, и пса, и Касдо, и маленького Севериана, и даже Фехина. Все они ныне мертвы, все исчезли в тумане, заволакивающем наши дни… Сдается мне, само время есть нечто наподобие длинной-длинной ограды, бесконечного частокола из заостренных железных прутьев – лет, а мы, словно Гьёлль, течем себе мимо нее, к морю, и вернемся назад разве что в виде дождей.

Там, на предплечье каменного исполина, я понял: в сравнении с дерзновенными помыслами о покорении времени мечты о далеких солнцах – всего лишь мелкая страсть, толкающая какого-нибудь жалкого туземного царька в бусах да перьях к порабощению соседнего племени.

Возле лестницы я просидел до тех пор, пока солнце почти не скрылось за вершинами гор на западе. Обычно спускаться по лестнице много легче, чем подниматься, однако мне страшно хотелось пить, а каждый шаг отдавался болью в коленях. День угасал, ветер сделался холоден, точно лед. Одно из одеял сгорело вместе с мальчишкой, и я, развернув второе, обмотал им плечи и грудь под плащом.