– Революция? – Яна наморщила лоб. – Репрессии? Да, Костя одно время интересовался этим периодом, но потом увлекся Великой Отечественной.

– Почему?

– Откуда ж мне знать. Костик, он – существо увлекающееся, – Яна улыбнулась, грустно так, словно желая подчеркнуть неоднозначность фразы. – Знаете, он как-то сказал, что история интересна потому, что там на самом деле все совсем не так, как кажется на первый взгляд, что если отойти от дат и цифр к людям, то получится, что одни люди делают политику, а потом политика уделывает всех остальных. Это его слова, мне понравились, вот и запомнила.

Руслан тоже решил запомнить, а ну как представится случай интеллектом блеснуть. Пока же он просто тянул время, надеясь, что неуловимый Ористов, хирург и историк в одном стакане, вернется домой. Час-то поздний.

– Не вернется, – Яна непостижимым образом подсмотрела мысли. – Он на свидание ушел, так что не раньше завтрашнего утра… и то если перед сменой заедет, а не сразу на работу. Он иногда сразу, Костик ответственный.

Костик – убийца, теперь, увидев квартиру, Руслан окончательно уверился. Хотя нет, уверенность – пока чересчур сильное определение, скорее уж его подозрения окрепли и теперь выстраивались в версию, главным вопросом которой был – «зачем?» Зачем успешному хирургу эта игра в русскую рулетку? Клеймо? Все это безумие?

Зачем?

– Что зачем? – поинтересовалась Яна. Надо же, оказывается, вслух заговорил, а он и не заметил.

– Да так, просто… может, расскажете?

– О ком? – еще улыбка. Понимает все, видит насквозь, ведьма голубоглазая. А ведь глаза у нее красивые, почти как у Эльзы, но на этом сходство заканчивалось. Эльза, несмотря на фарфоровую хрупкость, сильная, а эта, наоборот, пытается казаться сильной, вон как тогда, когда с адвокатом заявилась племянника спасать, а на самом деле слабая, беспомощная. Больная какая-то. Даже жалко.

Руслан отодвинул жалость в сторону и вежливо пояснил:

– О Константине Сергеевиче. Он ведь ваш друг.

– Друг. А я не люблю говорить о друзьях, когда тех нет поблизости. Тем более когда не знаю, чем этот разговор для них потом обернется.

– А мы с вами тему выберем безопасную… скажем, расскажите о том, как ваш друг, – Руслан сделал акцент на слове «друг», – увлекался историей, именно тем периодом, который репрессий касается… комиссаров.

– Странно, что вы про комиссаров упомянули, – Яна не сказать что нахмурилась, скорее изменилась, неуловимо, непонятно пока, в какую сторону. – Он ведь именно с комиссаров и начал интересоваться… с комиссара.

Все-таки нахмурилась, тень недовольства прикрыла резкие морщины, разгладила, примирила, но все равно Яна буквально на глазах постарела. Может, и вправду больная, а?

– Не знаю, зачем вам, но это больше меня касается, чем Костика.

– А все равно расскажите, пожалуйста. – Руслан вдруг испугался, что не расскажет, отопрется вежливо, отговорится или совсем невежливо выставит за дверь. С нее станется, но Яна заговорила, громко, четко, будто доклад делала:

– Моя прабабка, Ольга, была сильной женщиной. Умерла в возрасте девяноста пяти лет и при этом находилась в здравом уме, про память вообще молчу. Тогда мне казалось, что так не бывает, чтобы каждый день в деталях, в мельчайших, вплоть до того, какого фасону на ней платье было на первомайском митинге в тридцать пятом, а какого – в тридцать шестом. Это я теперь умная, понимаю, что она этими воспоминаниями жила, тридцатыми, сороковыми, пятидесятыми годами…

Руслан сосредоточился на сине-зеленых узорах на ковре. Не то виноградные лозы, не то цветы фантастические, не то просто абстрактные пятна, в которых Руслану со скуки чудилось то одно, то другое. Господи, кто б знал, как надоели ему эти воспоминания! А виду показывать нельзя. Почувствуй Яна, что ему вся эта муть с прабабкиной тяжелой жизнью совершенно неинтересна – замкнется, уйдет в себя, потом спрашивай не спрашивай – правды не ответит. А так хоть мизерный, но шанс отрыть в этой ностальгической куче дерьма полезное зерно.

Ковер же… что ковер, хороший, мягкий, а чего на нем нарисовано – дело хозяйское, хоть черти с вилами.

– Она любила рассказывать, а Костику нравилось слушать, не про наряды, конечно, а про то, как раньше все было, про революцию, про Гражданскую войну, потом про то, как страну подымали, с бандами боролись. Одно дело фильмы – ну те же, про «Неуловимых мстителей», и другое, когда человек рассказывает, который во всем этом участвовал. А она умела, чтобы красочно, чтобы аж сердце из груди выпрыгивало то со страху, то от желания узнать, чего дальше будет. И про мужа своего первого, прапрадеда, выходит, моего, она же рассказывала, но тайно, когда родителей рядом не было, им почему-то эти ее откровения не нравились. Опять же теперь я понимаю почему, – грустная-грустная улыбка, грустные-грустные ресницы и поблекшие глаза.

А у Эльзы вот никогда не гаснут, всегда яркие, будто изнутри подсвеченные.

– Восьмидесятые… гласность… разоблачения… кому охота признавать, что твой предок расстрелами занимался и в НКВД или в ЧК служил? А бабка им искренне гордилась, не понимала, почему это вдруг стало стыдно Родине служить. Это она так говорила. И про деда потом, что честный был, что настоящий коммунист, что в армию попал, когда и тринадцати не было, совсем ребенок… старшие не гнали. Гражданскую не застал, перемирие заключили-то, но война все равно кипела, долго кипела, и банды тоже… он на них охотился. По всему Союзу… осел в Дыбчине.

Пауза, долгая, дымная – пальцы сначала нервно мнут сигарету, а потом не могут справиться с зажигалкой, а огонь вдруг вспыхивает, вытягивается рыжей свечой, едва не опалив волосы, и Яна снова хмурится.

Курила она быстро, выдыхая неровные клубки дыма, держа сигарету на вытянутой руке, над пепельницей. Руслан тоже закурил.

– Какие они на вкус? – голос, соскользнувший до шепота. Жадный блеск в ее глазах. Точно, больная, на голову двинутая.

– Кто?

– Сигареты. Горькие? Едкие? Полынные? Сладковатые? Какие?

– Обыкновенные, – Руслан чуть отодвинулся, непроизвольно, но получилось неудобно, будто испугался. И Яна поняла, пожала плечами, погасила окурок и продолжила рассказ:

– Вот тогда Костик и увлекся, ну, дед мой ему этаким героем казался, вроде Штирлица. Бабка ему письма показывала, фотографию, револьвер дедов.

– Револьвер? – вялость и апатия исчезли. Неужели нашел?

– Револьвер, но это же не оружие, если не стреляет, верно? Я консультировалась, мне сказали, что если не стреляет, то уже не огнестрельное оружие, а предмет антиквариата, – снова та же печальная улыбка, легкое мимолетное прикосновение к вискам, будто у нее голова болит. – Там даже гравировка есть – «Озерцов Н. А.», вот Костик и заболел, он деньги собирал, чтоб револьвер купить…

– Купил?

– Нет, конечно, – она сказала об этом как о само собой разумеющемся факте. – Это же прадедов, как можно? Я храню. И револьвер, и крест. Вот, смотрите, – Яна торопливо расстегнула верхнюю пуговицу и потянула за витую цепочку.