Пока в возникшей заминке Анфиса Романовна листала принесенный из дома толстый словарь, а Людмила Петровна горячо спорила с Иваном и Юрой, Вера пересела поближе к Наталье и спросила:

– Слышь, Наташка, а где он такие валенки оторвал? Смех один, бабские вроде!

– Так и есть, – тихо ответила миссис Спарроу. – Он в ботиночках полетел, хотя мы его предупреждали. Я, говорит, буду вести переговоры, а не гулять по улицам. А прилетели – тут сразу «рашн уинтер», зима то есть. Он еще в машине так замерз, что из аэропорта прямо в магазин поехали. А в Горноуральске магазины в центре какие? Фиг там простые валенки купишь. Насилу эти нашли. Зато он их теперь только на ночь снимает.

– Ничего, гламурненькие, – хихикнула Вера. – Я бы от таких тоже не отказалась. Научились же делать!

– Итальянские! – отмахнулась Наталья. – Представляешь?

– А чего стоят? Я бы правда такие тоже купила, наши обзавидуются.

– Щас! Купила бы! Тринадцать тысяч не хочешь?

Вера приоткрыла рот, осмысливая полученную информацию. И больше в беседе не участвовала, так и просидела, не отрывая глаз от валенок.

– Нашла! – с интонациями Колумба провозгласила Анфиса Романовна. – Кислота – acid! А соляная – hydrochloric acid!

Задремавший дед Семен встрепенулся и уставился на правозащитника с удвоенным вниманием.

– Тогда объясни, что эти… что они будут использовать в работе соляную кислоту. Много соляной кислоты. Цистерны! И это прямо рядом с домами! Ладно, если бы в низине. Но второе месторождение, то, которое на землях Ивана, оно по уровню выше Большого Шишима находится. Они же не только озера, они Чусовую отравят к чертовой матери!

Дед Семен согласно кивнул, а гость, выслушав перевод, поинтересовался:

– What is it – «чертова матерь»?

– Людмила! Контролируй себя! Неудобно! – накинулась на нее Анфиса Романовна.

– Ничего, он молодец, значит, внимательно слушает, – улыбнувшись, вступился за супругу Юрий.

Беседа пошла быстрее, и все, поняв, что заморский гость – нормальный мужик, искренне заинтересованный, принялись вставлять свои замечания. Мистер Кингселл, ошарашенный напором и сложностями перевода, пока молчал, кивал и делал пометки в своем блокноте.

– Продали нас, понимаешь? Скажи ему, Джон! Продали, как крепостных! Как этого… дядю Тома, вот! – горячился Иван. – До сих пор я один жилы рвал, а сейчас все будем в кислоте плавать!

– Только жить начали, – бубнил немногословный Геннадий. – Инструмент купили, оборудование, а теперь все, получается, в ж…

– Гена, неудобно! Что человек о нас подумает?

– А у нас в стране все через ж… исторически так сложилось, – тихо сообщил Петр Борисович. – Интересно было бы узнать, как это обстоит за рубежом. Из первых рук, так сказать.

– Тихо, не мешайте, пусть объяснят человеку! – шикнул на них Юрий.

Объяснения затянулись за полночь. Потом возобновились с утра уже в более узком кругу. Людмила Петровна, Юрий и Иван при помощи Анфисы Романовны наперебой втолковывали известному правозащитнику, в какие именно инстанции они обращались и по какому конкретно адресу их посылали. Старались держаться в рамках, конечно. Джон хлопотал вокруг беременной жены: принес ей завтрак в постель, а затем повел дышать пока еще экологически чистым шишимским воздухом. Пожалуй, из всех лиц, так или иначе причастных к этой истории, сейчас только они двое были, несмотря ни на что, совершенно счастливы.

На третий день совещание зашло в тупик. Выяснилось, что все доступные инстанции уже показали жалобщикам фигу, а суд по правам человека в Гааге от Большого Шишима так далеко, что его будто бы и нет. То есть суд и Гаага есть, как же без них в цивилизованном мире? А вот Большого Шишима и его обитателей нет. На фоне мировых проблем не разглядеть. Значит, и черт с ними!

– Все, мужики… и бабы! Землю из-под нас продали, а без земли ни дерево, ни человек не стоит. Валить отсюда надо! Правды все равно не найдем, – такой итог прениям подвел Иван на третий день международной правозащитной конференции. – Джон давно меня зовет. Говорит, таких крейзи, то есть дураков, как я, готовых пахать от рассвета до заката без всяких профсоюзов, Америка… это самое… велкам! Добро пожаловать то есть. И от гражданства откажусь, раз они со мной так!

Присутствующие сидели за столом с нехитрой, на скорую руку закуской. Выпивали будто за упокой – вразнобой, без тостов. Мистер Кингселл должен был уезжать через час, вроде провожали. Джон тоже приуныл. Все были разочарованы, и говорить уже ни о чем не хотелось. Видимо, не всякую чужую беду руками развести можно. Анфиса Романовна тихо переводила гостю, о чем говорят за столом, чтобы он не чувствовал себя совсем уж… пингвином. Когда она конспективно передала суть последнего высказывания, мистер Кингселл неожиданно встрепенулся, с интересом посмотрел на Ивана и начал что-то быстро говорить.

– Он говорит, что заявление об отказе от гражданства должен подписать сам президент вашей… то есть нашей страны, – переводила Анфиса Романовна. – И если вы, Иван, действительно напишете подобное заявление, то оно попадет на стол президенту. И возможно, он его даже прочитает. Узнает о нашей проблеме. А в вашей, тьфу, то есть в нашей стране президент может лично заниматься любой самой маленькой проблемой.

За столом воцарилась тишина.

– Так. Еще раз и помедленнее… – попросил Родин. – Сам, говорите, должен подписать? Интересно. Как там у нас в песенке-то поется? «Доиграетесь, глядишь, приедет барин – он рассудит, кто был бо́льшим демократом». Барин-то нам и нужен, кроме него, никто с Большим Шишимом не разберется. Это Джералд в точку попал. Пойдем-ка, Ваня, на крылечко, покурим. Идея одна есть, обдумать надо…

Просто главный начальник сидел за огромным, как взлетная полоса аэропорта, столом и задумчиво крутил большим пальцем малахитовое пресс-папье. Отчего-то у него на столе все было малахитовое и совершенно ненужное, представительства ради: часы, на которые он всегда забывал смотреть, предпочитая наручные; подставка для ручек, где второй год подряд торчала одна и та же ручка; пепельница (он сам не курил, а другим и подавно не дозволялось); ваза с золотыми ручками, куда никогда не ставили цветы именно потому, что она была малахитовая. Плюс небольшая малахитовая шкатулочка вообще непонятного назначения. Это все-таки кабинет, а не дамский будуар. И, наконец, пресс-папье, существование которого при современных офисных реалиях было совершено неоправданным. Но именно пресс-папье служило своему хозяину верой и правдой: он привык, думая, крутить его на полированной столешнице. И это вполне дурацкое занятие помогало ему сосредоточиться.

Вот и сейчас он крутил пресс-папье уже, наверное, час, а решение все не приходило. Вместо спасительной идеи изнутри поднималась и росла паника. Неужели он слишком многое поставил на кон? Он, которого газетчики называли политическим тяжеловесом, ветераном политического олимпа, каких в новой России осталось – на одной руке хватит пальцев пересчитать? Неужели облажался, как мальчишка, на самой последней, самой главной комбинации?! За десятки лет работы он узнал и хвалу, и опалу, и уважительное восхищение, и намекающее нетерпение пришедших к власти молодых: мол, пора, пора, и лучше «по собственному», не дожидаясь…