Вот тут Мурзин с ней был не согласен. Жизнь с подлецом, пусть и в отдельной квартире, ему большим счастьем не представлялась.

– Значит, Борис Николаевич был очень принципиальным?

– Можно и так сказать. Но мне кажется, он просто порядочный человек был и никого не боялся.

– А может, за ним еще какие-нибудь геройства значились? – хитро прищурив глаз, спросил Мурзин.

– Вы про войну? Но Борис Николаевич не воевал.

– Почему?

– Не знаю, – в очередной раз пожала плечиком Люда. – Может, не успел на фронт уйти, блокада началась, а может, не пустили. Государственная необходимость и все такое. Но мне кажется, – проговорила она задумчиво, помешивая ложечкой кофе, – он очень стыдился того, что не был на фронте. Знаете, всякие там вечера, торжественные заседания ко всяким датам, воспоминания фронтовиков, награждения. В такие дни он, наверное, чувствовал себя виноватым.

– Вот как? Хм. – Образ покойника складывался неоднозначный. – Не успел, не пустили? Сомневаюсь. А может, сам не захотел?

– Вы так говорите, будто подозреваете его в чем-то. Но ведь это его убили. Он же не преступник, а жертва, – оставляя в покое кофе с пирожным, уставилась на лейтенанта Людочка.

– Значит, вы уверены, что он жертва? – ответил ей вопросом на вопрос Мурзин. – Ну а студентки за вашим принципиальным Григорьевым бегали? – словно в шутку спросил он.

– Да вы что? Он же старый и женатый! – прыснула Людочка.

– Зато доктор наук и владелец личного автомобиля. И вообще, когда такие мелочи, как семья и возраст, останавливали влюбленных женщин!

– Вы говорите пошлости! – неожиданно горячо осудила его Людочка. – Ни одна уважающая себя девушка не станет разбивать чужую семью. А вы, вы рассуждаете не как комсомолец, а как старая сводня! – Щеки Людочки пылали.

– Да я пошутил! – опешив от такой горячности, проговорил Мурзин, чувствуя, что еще одна такая шуточка, и он вполне может получить по физиономии. – Извините, Людочка, честное слово, больше не буду. – Он состроил умильную жалостливую рожицу, которую всегда использовал в тех случаях, когда надо было заслужить прощения какой-нибудь девушки. Обычно срабатывало.

Но Людочка продолжала смотреть на него холодно.

– Люда, простите меня, дурака и пошляка. Я сморозил глупость, пошлость и больше так не буду. Честное слово, – без всякой шутливости, убрав с лица неуместную мину, проговорил Мурзин и понял, что так, вероятно, и сделает, а потом добавил: – Признаться, я сделал это умышленно. Мне нужна информация о покойном, вся. Максимально подробная. Со всякими мелочами. Этим глупым замечанием я хотел вас спровоцировать на откровенность.

– Могли сразу все объяснить, и кофе угощать было совершенно необязательно.

– Вот тут вы ошибаетесь. Кофе мне хотелось вас угостить просто так, – не поддался на провокацию Мурзин. – Потому что вы мне понравились. – Признаваться девушке, что ты ее используешь, никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя. Недопустимо.

Люда скептически взглянула из-под изогнутых дугой бровей, но промолчала.

– Ладно уж, на первый раз прощаю. Так что вас интересует?

– Все. Друзья, враги, неприятности разной степени важности. Романы, интриги, сплетни, все, – серьезно перечислил Мурзин.

– Григорьев был скучным пожилым человеком. Романов на работе у него никогда не случалось. К студентам он относился доброжелательно, на экзаменах не зверствовал, но был всегда требователен и объективен. Никаких скандалов с ним не случалось. Хотя… – нахмурилась, вспоминая, Людочка. – Это было лет пять назад, я только-только в институт поступила и на кафедру устроилась, я вообще-то на вечернем учусь, в этом году заканчиваю, – пояснила она. – Была защита докторской диссертации, защищался кто-то пришлый и с протекцией. Декан собрал членов ученого совета, мне сотрудники рассказывали, и всех предупредил, что надо отнестись к соискателю с пониманием и так далее. А на защите вышел скандал. Работа оказалась слабой, и Григорьев разнес ее в пух и прах. Защита сорвалась. Я тогда еще плохо ориентировалась в происходящем и этой историей не очень интересовалась, подробностей не знаю. Если вам интересно, вы лучше с Нонной Ильиничной побеседуйте. Она у нас на кафедре старожил, еще до войны преподавала. У нее, кстати, через полчаса пара заканчивается, хотите, я вас познакомлю?

– Очень хочу.

– Тогда идемте, – поднимаясь из-за стола, пригласила Люда, встряхнув своим задорным, пушистым хвостиком, и Мурзин решил, что обязательно пригласит ее на свидание.

– Итак, молодой человек, что именно вас интересует? – разминая в пальцах папиросу, проговорила Нонна Ильинична, сухая, высокая, с пожелтевшими от табака кончиками пальцев, тонким орлиным носом и решительным взглядом блеклых серо-зеленых глаз.

Людочка, представив Мурзина Нонне Ильиничне, тактично удалилась.

– Меня интересует все. Прошлое и настоящее Бориса Николаевича Григорьева. Факты, сплетни, мнения, старые истории, склоки, скандалы, романы. Все, что имело место быть.

– Немало, – усмехнулась кончиками тонких бледных губ Нонна Ильинична. Она сидела, откинувшись на спинку стула, положив ногу на ногу, и позой, и фигурой напоминала Мурзину известный портрет Ахматовой Натана Альтмана, хотя черты лица и прическа ничего общего с ахматовскими не имели. Волосы у Нонны Ильиничны были совсем седыми и собраны в высокий узел на макушке, да и черты лица были другими – четче, резче, но что-то общее все же угадывалось.

– Я знала Бориса, – отвлекла его от бесцеремонного разглядывания Нонна Ильинична, – еще студентом. Я уже окончила к тому времени аспирантуру, и работала на кафедре как раз под руководством его тестя, профессора Шашкова. Он был моим научным руководителем. Нина Шашкова училась у нас же, звезд с неба не хватала, но кое-как тянула, сама, без отцовского участия. Хотя всем было ясно, специалистом она не станет, работать по специальности не будет. Главной ее целью было замужество, – выпуская густые зловонные колечки дыма, рассказывала Нонна Ильинична. «Казбек» определенно не был женским куревом, но Нонну Ильиничну это нисколько не волновало, она смолила в свое удовольствие, наполняя помещение кафедры сизой тяжелой пеленой. – Нина была хорошенькой девушкой, думаю, могла бы составить неплохую партию, и кавалеры у нее были. Сыновья партийных начальников, военные и прочие перспективные кандидатуры. Но, на удивление всем, она вышла замуж за Борю Григорьева. Ничем не выдающегося мальчика. До сих пор не могу понять, как он смог ее околдовать, чем привлек? Самое удивительное, она даже влюбленной не выглядела, почему они поженились? Загадка. Потом была война. Мы все остались в городе. Борис на фронт не пошел. К тому времени он уже учился в аспирантуре. Они с Шашковым работали над новым видом артиллерийских орудий, им дали бронь.

– Бронь? То есть Григорьев не воевал?

– Нет. – Мурзин многозначительно приподнял и опустил брови. – Вы напрасно столь критичны, – резко заметила Нонна Ильинична, выдувая очередную струю вонючего дыма. – По сути, фронтовиками стали и все те, кто оставался в институте и учебно-производственных мастерских. Оставшиеся в Ленинграде студенты и преподаватели тоже внесли свой вклад в победу. И здесь было не легче, чем на фронте. Мы работали в учебно-производственных мастерских наравне с рабочими. Те, что стали бойцами ПВО, находились на казарменном положении, во время бомбежек и вражеских обстрелов тушили «зажигалки», а между налетами вражеской авиации несли круглосуточное дежурство на наблюдательных вышках. Я лично была командиром взвода самообороны рабочего отряда нашего института. Мужчин, конечно, почти не осталось, – признала она все же нехотя. – А в сорок втором наш институт решили эвакуировать, и Григорьев в числе первой партии отравился в Пятигорск. Их состав разбомбили, он пропал без вести. Те, кто был с ним в поезде, рассказывали потом, что он помогал нашим сдерживать наступление немцев. Григорьев был отличным лыжником, хорошим стрелком, всегда выступал за институт на городских соревнованиях. Но дело, конечно, не в этом, – сама себя прервала Нонна Ильинична. – Это было уже в Пятигорске, мы жили в здании заводского общежития, по нескольку семей в одной комнате, я жила с Шашковыми, так что могу смело сказать: Нина несильно горевала о муже. А потом Борис нашелся. Оказывается, он отступал с нашими частями, разбирался с тыловым начальством, потом долго добирался до своих и в один прекрасный день объявился в Пятигорске. Потом из Пятигорска нас перевели в Молотов. Так что всю войну мы, можно сказать, прожили бок о бок. Делили все тяготы быта. Работали по двенадцать часов в сутки, голодали, делились каждой коркой хлеба. В таких экстремальных условиях открывается самая суть человека, так вот Борис Григорьев показал себя человеком порядочным. Возможно, ему недоставало открытости, обаяния, но зато на него всегда можно было положиться.