А мама и сама думала, что папа меня воспитывал неправильно и я слишком на него похожа, поэтому только и говорила: «Да-да, слушайся старших». Нет, мама очухалась и вступилась-таки за меня, но это произошло гораздо позже.

Причиной этому послужил один нелепый случай. Как-то раз мы всем классом должны были отправиться в театр, я прибежала из школы домой переодеться и оставить портфель и попалась прямо в лапы одной из своих теток.

Я очень торопилась, поэтому, поздоровавшись с ней без должного уважения, прошла к себе в комнату. Тетка устремилась за мной, как терьер, почуявший барсука.

– Глория, – с ходу начала она дребезжащим от раздражения голосом, – ты ведешь себя недопустимо! Когда только ты научишься быть вежливой?

– Простите, тетя, я очень спешу, – я влезла в брюки, застегнула мастерку (так мы называли спортивные курточки), – мы идем в театр, через полчаса мне надо в школу вернуться…

– В театр? В таком виде? И смотри в глаза, когда разговариваешь со взрослыми! А в комнате у тебя что за бардак?

Это была ее обычная практика – рассыпать обвинения щедрой рукой, не особенно задумываясь. Уж один камень из десятка наверняка попадет в цель. Я знала это, но на сей раз действительно торопилась и, утратив бдительность, хмыкнула, имея в виду последнее замечание.

В комнате моей был солдатский порядок, она была просто стерильной, все ценные вещи – книги и плюшевая собака, которую подарил мне папа, были надежно упрятаны в диваньи недра. Я научилась не подставляться.

– Ты еще и смеешься надо мной! – накручивала себя тетка. – Так вот, пока не уберешь, никуда не пойдешь.

– Хорошо, тетя, – вздохнула я, – а что убирать-то?

Тетка огляделась. Диван аккуратнейшим образом застелен пледом, пол сияет чистотой, учебники на столе сложены стопочкой. Разозлившись еще больше, она в сердцах смела книжки со стола и, каркнув:

– Вот что! – вышла.

Пожав плечами, я собрала учебники и, выждав минутку, устремилась на волю. Но тетка не собиралась так легко сдаваться, у нее в запасе был еще один ход.

Она стояла, загораживая входную дверь, и, увидев меня, снова завелась:

– Посмотри на себя, как ты выглядишь! Девочка должна быть в платье, а ты нарядилась в эти обноски, как пацан! И косы, посмотри только на свои косы, они совсем растрепались! Нет, так ты никуда не пойдешь!

Я оценила расстояние до двери и поняла, что мимо тетки мне не проскочить, да и оттолкнуть ее вряд ли получится (да, я и такими методами не брезговала).

– Тетя, – обреченно сказала я, – переодеться, а тем более переплести косички я точно не успею. Пустите меня, пожалуйста, а то меня там все ждут…

Теткины глаза блеснули злобным торжеством, и я поняла, что она придумала какую-то особенную пакость.

– Ну раз ты не можешь следить за своими волосами, мы их обрежем, – жмурясь от удовольствия, сказала она. – Обрежем под олимпийку. Будешь знать!

Тетка, крикнув бабушке, что мы идем в парикмахерскую, больно ухватила меня за плечо и повлекла за собой.

Я шла за ней, не поднимая глаз, чтобы не выдать радость, охватившую меня. Черт с ним, с театром! Косы, ненавистные косы будут сострижены, и не самовольно, а потому что мне так сказали! О да, не бросайте меня в терновый куст!

Всю дорогу до парикмахерской я плелась, повесив нос, а тетка рассказывала мне, каким уродом я буду и как надо мной станут смеяться другие дети – и все потому, что я неряха.

И я хочу внести некоторую ясность в этот момент.

Возможно, вы решите, что я преувеличиваю или что делаю из мухи слона, но, видите ли, жизнь ребенка на самом деле довольно легко превратить в ад, и для этого вовсе не обязательно быть дьяволом.

Моя тетка была самой обычной теткой, и если бы кто-нибудь сказал ей, что она ведет себя глупо и жестоко по отношению к чужому, собственно говоря, ребенку, она бы очень обиделась. Жестокость, по мнению многих, повторюсь, – это побои, а сделать ребенку замечание, да что там, сотню замечаний – это ведь для его же пользы. Дети должны слушаться – как же иначе? Хороший ребенок – послушный ребенок. И воспитывать ребенка – святая обязанность каждого, кто может его поймать.

А меня с удовольствием воспитывала вся родня – если успевали поймать, разумеется, а поймать меня было нелегко. Помня о судьбе гадкого утенка (а я была гадким утенком – ни на кого не похожей в маминой семье птицей), я не стала дожидаться, пока меня заклюют или выгонят, – сама покинула территорию. Я старалась бывать дома только по необходимости – спать и делать уроки, благо, мне было куда сбежать, у меня была конюшня, там я и торчала с утра до вечера.

Я стала беглецом, поскольку бегство оказалось самым эффективным способом защиты, любой открытый конфликт разрешался не в мою пользу, если я возражала им, это называли хамством, если молчала – неуважением или тупостью, а делать то, что говорят, было бесполезно – никто и никогда не был доволен результатом, да мне и не позволяли ничего делать. Если я бралась мыть полы, мне велели идти делать уроки, посуду мыть было нельзя, потому что разобью, чистить картошку нельзя, потому что порежусь, когда же я оставляла попытки помочь по дому и шла-таки делать уроки, меня называли бездельницей.

Не знаю, что стало бы со мной, если бы меня так затюкивали от рождения, возможно, я выросла бы унылым злыднем, но мне повезло: боги моего детства были дружелюбными и спокойными, и я привыкла относиться к миру так же, как они.

Моя прежняя жизнь была совсем иной – целых восемь лет меня любили, защищали и понимали, у меня успел накопиться целый мешок счастья за это время, и я никогда не сомневалась в себе, что и помогало мне стать наблюдателем, а не жертвой всего этого воспитательного процесса.

Но вернемся к истории со стрижкой.

В маленькой паршивой парикмахерской стоял ненатурально-жизнеутверждающий запах «Шипра» и очередь. Стульев не было, детвора и взрослые отирались у стен в коридоре, наблюдая сквозь приоткрытую дверь, как распаренная, потная парикмахерша остервенело набрасывается на очередного обездвиженного грязноватой простыней беднягу.

Мы тоже встали у стеночки, тетя придерживала меня за шиворот, пресекая возможный побег, а я, замирая от предвкушения скорой свободы, жадно наблюдала за взблескивающими, как молнии, ножницами.

И вот когда от вожделенного кресла меня отделял только один толстощекий хмурый мальчишка, в парикмахерскую ворвалась моя мама.

Мама запыхалась, она бежала спасать – нет, не меня, мои драгоценные косы. Оглядевшись и заметив нас, она эринией кинулась к тетке и возмущенно зашипела:

– Света, ты что же делаешь? Как ты могла, не спросив меня?

Тетушка растерянно заморгала, ей нечего было ответить, и мама переключилась на меня:

– А ты, ты почему пошла, как овца на бойню?

Я, с тоской взглянув на толстощекого счастливца, которого уже кутали в простыню, вздохнула и невоспитанно ответила вопросом на вопрос: