– Господь с тобой, Настасья! Жива еще, может, девочка!

И, мельком взглянув на себя в зеркало-псише – не до кокетства, выбежала из комнаты.

Перед барским крыльцом лежал, свернувшись калачиком, человек. Дворовые и французские солдаты обступили его плотным полукругом. Первое, что подумала Дуня, выскочив на это самое крыльцо и взглянув вниз, – она ни разу не видела никого грязнее. Все тело незнакомца покрыто было разводами ила, ошметками водорослей и песком. И только пытаясь разглядеть за этой тиной и глиной человека, она, внезапно покраснев, поняла, что он наг, как Адам. Кто-то только что окатил его водой – рядом стояло пустое ведро. Но грязи смыть не смог – лишь падали со спутавшихся волос серые капли.

– Назад! – услышала она приказ по-французски и увидела, как послушно расступаются солдаты и дворовые.

Де Бриак вошел в центр этого полукруга, посмотрел на съежившееся у его ног существо, потом поднял взгляд наверх и увидел замершую на крыльце Авдотью.

– Княжна, – склонил он голову, – боюсь, это зрелище не для ваших глаз. Полагаю, что прежде, чем опрашивать, его следует отмыть – хоть это будет и нелегкой задачей. И одеть.

– Я хочу говорить с ним. Конечно, после того, как вы… приведете его в порядок, – сказала Дуня, изо всех сил пытаясь преодолеть смущение. И добавила, подтверждая свое право быть на дознании рядом с французами: – Возможно, это кто-то из наших крестьян.

– Разумеется, княжна. – Темные губы раздвинулись в улыбке. – Приходите через полчаса в каретный сарай. Мы будем там.

Он сказал это так, будто они находились вдвоем, будто и не стояло вокруг десятки солдат и ее людей. Будто «мы» означало вовсе не «мы с Пустилье и душегубом», а «мы с вами». И Авдотья вновь почувствовала, как горячая волна заливает ей грудь, шею и щеки.

Быстро кивнув, она хотела было повернуться, чтобы уйти, и вдруг заметила на земле некое движение – существо подняло голову в спутанных космах и обратило к ней свое лицо. И это оказалось самое пленительное лицо, какое княжне приходилось видеть за всю ее девятнадцатилетнюю жизнь.

Схожий размерами с бальною залою каретный сарай пах кожей, сеном и старым лошадиным потом. Чуть ли не половина его была пуста: колымаги екатерининских времен нынче заменили легкие, занимавшие много меньше места экипажи. Янтарные закатные лучи пробивались сквозь неплотно пригнанные доски, освещая сидящего на грубом табурете человека.

Человек был вымыт, одет в холщовые штаны с рубахой. Волосы его, так и не расчесанные, были кое-как приглажены назад и заложены за уши. Руки и ноги – связаны пеньковой веревкой. На некотором расстоянии от неизвестного сидели трое: двое мужчин в мундирах наполеоновской армии и девушка в голубом платье. Вечернее солнце путалось в ее прическе, зажигая огнем рыжие локоны, играло в золотых серьгах, светило в глаза. Де Бриак против воли отвлекался.

А Дуня завороженно смотрела на убийцу. Разве Господь, думалось ей, мог создать нечто столь прекрасное, чтобы потом отдать его душу на откуп дьяволу? Эти огромные глаза под изогнутой ровной дугой бровями, греческий нос, высокий лоб и твердый подбородок… А детская восторженная улыбка, с которой он на нее смотрит?

– Боюсь, он просто идиот! – раздался голос Пустилье. Дуня вздрогнула. – За все время допроса он едва ли проронил два слова, и то изрядно заикаясь. И эта бессмысленная улыбка…

– Постойте! – Дуня отказывалась сдаваться.

Возможно, он и правда не слишком умен, но и ей следовало задавать вопросы попроще и не начинать сразу с убийства девочек. Она сделала несколько шагов к табурету.

Пленник поднял голову, не спуская с нее все того же восхищенного взгляда.

– Как тебя зовут? – спросила она как можно нежнее. И повторила простейший вопрос: – Как твое имя?

– За… – начал он, не переставая улыбаться. – За…

– Захар? – подсказала ему Дуня, и он изо всех сил закивал. – Его зовут Захар, – перевела она французам. – Не могли бы вы перенести мой стул к нему поближе? Мне кажется, так он лучше понимает…

Де Бриак послушно выполнил ее просьбу, но встал рядом, сумрачно нависая над арестантом. Впрочем, Захара это, похоже, совсем не смутило.

– Откуда ты? – Дуня села на краешек стула, подавшись к нему. – Где ты живешь?

– За… – опять начал он, и Дуня нахмурилась: может, эти первые буквы были у несчастного ответом на все вопросы?

– Заречье? – попыталась подсказать она.

Но тот помотал головой. Княжна пыталась вспомнить ближайшие деревни.

– Да с Захарьевки он, Авдотья Сергеевна, – услышала она голос за спиной, а оглянувшись, увидела у дверей сарая старого доезжачего.

– А ты почем знаешь?

– Так его многие знают, барышня, – сплюнул Андрон. – Слыхано ли дело – жить, как он. Сам нору себе прорыл под обрывом, средь корешков. Там и спал, там и гадил, уж простите, барышня… – Он махнул рукой. – Зимой бы следующей того и гляди помер. Той-то я его у себя на псарне схоронил. Тоже не дворец, поди, а все лучше, чем в суглинке-то. Теплее среди собачек ваших. Да и любит он их.

– У нас на псарне? – нахмурилась Авдотья. – Откуда у нас на псарне завелся захарьевский крестьянин? Захарьевка отсюда верстах в пятидесяти…

Захарьевка, объяснила она французам, поместье, принадлежащее вельможной старухе Екатерине Васильевне Таницкой. Огромный надел только оттого и был Дуне известен, что имения ее были обширней любого другого в округе, включая ныне покойного Габиха. А отобранные императрицей Екатериной Алексеевной у шляхты земли славились своими внушительными латифундиями, так что выбор в губернии был велик. В свою очередь, Таницкая славилась сумасбродством: родственница светлейшего князя Потемкина, была она гневлива и с подданными своими вела себя как азиатский деспот.

Изложив сию краткую информацию, Дуня вновь повернулась к Андрону за объяснениями.

– Ох, барышня, – начал Андрон, перекладывая скомканный картуз из одной огромной ручищи в другую. – О таком, ей-богу, и рассказывать совестно.

И правда, история оказалась не совсем пристойной. Однако делать нечего: краснея и бледнея, Авдотья переводила.

Захар из Захаровки втихомолку расцветал у своей матери единственным сыном – остальные шестеро братьев и сестер умерли еще во младенчестве. Отца его забрили в рекруты, и больше Захар о нем никогда не слышал. Тем не менее ему улыбнулась удача – лет в восемь за исключительную миловидность барыня выбрала его в форейторы. Мать была счастлива: пристроив мальчишку к конюшне, можно было рассчитывать на безбедную дворовую жизнь. Однако стоит ли уповать на удачу, когда рукой фортуны движет персона, подобная Катерине Васильевне? Еще молодая тогда, но уже обладавшая бешеным нравом, она однажды, осерчав, высекла парнишку так, что у того, по выражению Андрона, «и ум вон». Шли годы. Захар с матерью вернулся на барщину – для сего каторжного труда отсутствие рассудка было скорее благом. А тем временем барыня Катерина Васильевна овдовела, но, обзаведшись наследниками, во второй раз выходить замуж не спешила, несмотря на многочисленных охотников за ее огромным состоянием.