Квартира была очень неопрятной. Повсюду валялись исписанные нотами листы бумаги, открытые книги, в углах – наспех снятая обувь. Возможно, все дело в обуви… Папа, который некогда так гневался на Фриду, теперь казался совершенно спокойным. Он полулежал в кресле и, ковыряя золотой зубочисткой в дупле зуба, обсуждал с Фридой ее планы.

– Займись им, – сказал он, помахивая рукой, – покажи ему мир. Пусть повыступает во всех европейских столицах, как его мать до него, и закончит Америкой. Я даю свое разрешение.

Селия смотрела, как Фрида роняет на пол пепел. На столе стояла пепельница, но она ею не пользовалась. Вместо пепла в пепельнице лежал пучок аспарагуса с обкусанными кончиками.

– Найэл не хочет путешествовать, – сказала Фрида. – У него нет честолюбия.

– Нет честолюбия? Не желает путешествовать? Что же он любит?

– Он любит поесть.

Селия подумала, что ответ Фриды объясняет и кончики аспарагуса, и коробки из-под шоколада. Когда вернемся домой, надо не забыть рассказать Труде.

– А чем он любит заниматься? – спросил Папа, проявляя явное любопытство.

Но Фрида только пожала плечами. И вставила в мундштук новую сигарету.

– Он читает, – сказала она, – и спит. Он спит часами.

– Но весь этот успех? этот éclat?[45] – сказал Папа. – Он не вскружил ему голову, не избаловал?

– Не думаю, чтобы он догадывался обо всем этом, – ответила Фрида.

– Совсем как его мать, – сказал Папа. – Ей было все равно.

– Но она не щадила себя, – возразила Фрида. – Она работала. Одному богу известно, как она работала. У нее были упорство и тяга к работе. У Найэла нет ни того ни другого. Ему просто все равно.

Папа покачал головой и свистнул.

– Это плохо, – сказал он. – Все дело в его французской крови.

Селия вспомнила голубую венку на руке Найэла и подумала, французская она или нет. Затем посмотрела на свои собственные руки, широкие и квадратные, как у Папы. Вены на них видны не были.

– Мария труженица, – сказал Папа. – Но Мария девушка. И ни капли лени. На следующей неделе у нее снова начинаются репетиции. Вся в отца. Слава богу, в Марии нет ничего французского.

Селию очень занимал вопрос, а нет ли во Фриде чего-нибудь французского. Она владеет двумя языками, а живет во Франции. Иногда Папа бывает таким бестактным.

– Интересно, приехала она или нет, – сказала Селия, желая сменить тему разговора. – Поезд должен был прибыть час назад.

– Найэл сказал, что отвезет ее прямо в гостиницу, – заметила Фрида. – Я предлагаю вам поехать и посмотреть, там она или нет. Найэл может приехать с минуты на минуту, чтобы переодеться.

Все же очень похоже на Труду, решила Селия. Фрида знает, когда Найэл приедет переодеться. Интересно, она ему стирает, считает его рубашки? Вот-вот она назовет его «мой мальчик».

В гостиницу Папа и Селия отправились на такси.

– Интересно, как у них идут дела, – в голосе Папы звучало любопытство. – Я имею в виду этот странный союз… Найэл и забавная старушка Фрида. Завтра я должен пригласить ее на ланч и все выяснить.

– Ах, Папа, не надо! – ужаснулась Селия.

– А почему бы и нет, дорогая?

– Подумай, в какое неловкое положение ты поставишь Найэла, – ответила Селия.

– Не вижу ничего неловкого, – сказал Папа. – Такие вещи очень важны с медицинской точки зрения. Я смотрю на Фриду, как смотрел бы на преподавателя Оксфорда, Кембриджа или Гейдельберга. Она знает свое дело.

И он принялся вспоминать годы знакомства с Фридой, дойдя до тысяча девятьсот двенадцатого, тысяча девятьсот девятого.

Когда они прибыли в гостиницу, портье сообщил им, что мисс Делейни приехала, распаковала вещи и ушла, не сказав куда. Ушла полчаса назад. Джентльмен тоже ушел. Наверху в номере люкс – Папа путешествовал лишь в тех случаях, когда ему удавалось снять номер люкс, – они обнаружили полнейший беспорядок. Все кровати измяты, и на них – вещи Марии. Полотенца раскиданы, тальк просыпан.

– Отвратительно, – сказал Папа. – Совсем как австрийская горничная.

Селия стала лихорадочно приводить комнату в порядок. Мария уже не была вся в отца.

– Они к тому же и пили, – сказал Папа, обследуя стакан для полоскания рта. – Судя по запаху, коньяк. Никогда не подозревал, что моя дочь пьет.

– Она не пьет, – возразила Селия, поправляя Папину постель. – Только оранжад. Иногда после премьеры выпьет шампанского.

– Тогда это, должно быть, Найэл, – сказал Папа. – Некто (и кто, как не Найэл) наливал коньяк в мой стакан для полоскания. Я покажу Фриде. Фрида несет ответственность.

И он до краев налил себе коньяка в свой стакан для полоскания.

– Выйди, пока я переоденусь, дорогая, – сказал Папа. – Если Мария намерена превратить наш номер в публичный дом, то она ответит за это, когда вернется. Я положу конец ее выступлениям в роли Мэри Роз. Впрочем, я пошлю Барри телеграмму.

Он стал искать в шкафу свой вечерний костюм, швыряя на пол все, что попадалось под руку.

Селия пошла к себе переодеться. К подушке была приколота записка: «Увидимся в кабаре. Мы обедаем в городе». Ящик туалетного столика Селии был выдвинут, из него исчезла ее вечерняя сумочка. Наверное, Мария забыла привезти свою и поэтому взяла сумочку Селии. Заодно она взяла и серьги. Новые, те, что Папа купил Селии в Милане. Селия начала переодеваться с тяжелым сердцем. Она чувствовала, что вечер не сулит ничего хорошего…

Найэл и Мария сидели бок о бок на речном трамвайчике, который плыл к Сен-Клу. Париж, прекрасная призрачная дымка, остался позади. Они сидели на верхней палубе и ели вишни, бросая косточки на головы пассажиров. Поверх вечернего платья Мария накинула пиджак Найэла из верблюжьей шерсти. Платье было зеленого цвета, и яшмовые серьги Селии безупречно подходили к нему.

– Дело в том, – сказала Мария, – что мы никогда не должны расставаться.

– Мы никогда и не расставались, – сказал Найэл.

– А сейчас? – спросила Мария. – Ты в Париже, я в Лондоне. Это ужасно. Для меня это невыносимо. Именно поэтому я так несчастна.

– Разве ты несчастна?

– Очень.

Она выплюнула вишневую косточку на лысину пожилого француза. Тот посмотрел наверх, готовый разразиться проклятиями, но, увидев Марию, улыбнулся и поклонился ей. Затем он огляделся в поисках лестницы на верхнюю палубу.

– Я так одинока, – сказала Мария. – Меня никто не смешит.

– Через несколько недель тебе будет не до смеха, – заметил Найэл. – У тебя начнутся репетиции.

Пароходик, пыхтя, плыл по извилистой реке, обрамленной погруженными в тень деревьями. На набережные опустились сумерки. В воздухе витали шумы и запахи Парижа.