углу, на боковой лавке головой к иконам.

При этом обязательно отмечали, что он должен лежать вдоль половиц.

Пространство у боковой стены дома рассматривалось как принадлежащее покойнику: здесь на лавке его укладывали после кончины, на боковой стене в изголовье вывешивали полотенце, на окне ставили стакан с водой, стелили «постель» до сорочин и т. п. Лавка вдоль лицевой, фасадной стены предназначалась для «свадебщиков». В последнее время в некоторых местах появилась традиция располагать скамейку с умершим по диагонали от угла, что объясняют удобством «общения» с покойным. Если у покойного не было креста, то ему его одевали. К сложенным рукам (правая рука должна закрывать левую) приставляли небольшую иконку.

Уложив покойника, начинали его оплакивать. Причитывали в основном близкие родственницы. Имеются единичные свидетельства о том, что оплакивали и мужчины. Особенно полагалось оплакивать дочери умершую мать — «путь легче». Приведем отрывок плача по умершей матери

Kalliz sina kandaihudem,

Rodimi da roditel’

Minä ougotan kibedan kirdaizen

Verihizidenke kiindlidenke,

Niskiad poklonad,

Roditelskiad blahosloveniad Lämeis ei pala,

Vedehe ei upta.

Дорогая ты меня вырастившая,

Родимая да родительница,

Я отправлю горькое письмецо

С кровавыми слезами,

Низкие поклоны,

Родительское благословление

В огне не горит,

В воде не тонет.

Раньше не принято было оплакивать маленьких детей, говорили, что «их там задразнят», но в последние годы оплакивают и детей, если в семье есть умеющие оплакивать. Ниже приводится плач по утонувшему внуку.

Плач по внуку

Sokol sinä minun poigeine

Libed sinä minun linduine,

da sokol sinä minun poigeine,

ka spravin ved minä sindai tänabeizel comal,

comal vouktal pejeizel-se ku,

ka en ved comaha veslahabesedeizhe-se,

ka en ved comaha veslaha klubeizehe-se.

Ka spravlain minä sindai gorb-gor’ki-se

i surhe sluzbaha da surile nacal’nikoile-ni,

i verhile viluile randeizile-ni.

Ka libed linduine, minä ajelin tiidätoi

i necil keväduu da se vast käbedaha,

vast käbedaha da kezeizehe-se,

i kahtiidätoi, libedad da lindust-se.

I kut minei linneb mänetada nece,

pit’k da käbed kezeine-se ku?

Ka kut minei linneb unohtada icein’

i laskav vonukeine-se?

I ningoman se cudoizen-se ucudi,

i miccen hän ku radoizen-se radoi?!

Ka ken händast sinnä käski jiigedale,

i strasnijale da ku surmeizele-se?

Ka ei ved embeinu ku minä sanuda

i jälgmäst hänele ku veihut-se.

I misto ala-ske sinä mäne sinnä, ka,

oi, ved embeinu minä perdutada händast,

i libedad lindust, comad rozast-se.

Ka mäni hän ku iceze glupil’ meliiziF-ni

viluhu vedudehe-se.

Ka ei ustrasinus hän sinnä kacuhtada,

ka tegi hän ku minei igähizen i abideizen i dosadeizen-se

ka igäks keikeks sugudeks, minei, gorb-gor’kijale.

Сокол ты мой мальчик

Милая ты моя птичка,

и сокол ты мой мальчик (сынок),

и ведь отправила я тебя сегодняшним хорошим,

красивым деньком-то и ведь не на хорошую, веселую беседушку,

и ведь не в красивый, веселый клуб.

Ведь отправила я тебя, горе-горькая-то,

и на большую службу да к большим начальникам-то,

и в чужой, холодный край-то.

Так, милая птичка, я отправила вас

и этой весной-то да перед теплым,

да перед теплым да летечком-то

и двоих, милые вы птички.

И как мне надо будет провести это

долгое да теплое летечко-то да?

Так как мне будет забыть своего и ласкового внука-то?

И какое чудушко-то учудил,

и какое он дело-то сделал?!

И кто его туда направил,

на трудную и страшную да на смерть-то?

Так ведь не могла я и сказать-то

и последнего ему словечка-то.

Что не иди-ка ты туда,

так, ой, ведь нс могла я вернуть его,

и милую птичку, красивое личико-то.

Так ведь пошел он своим глупым умишком-то

в холодную водичку-то.

И ведь не побоялся он туда посмотреть,

и сделал он мне вечную и обидушку,

и досадушку-то и на веки вечные

всей родне, мне, горе-горькой.

Андреева Клавдия Григорьевна, д. Ярославичи Подпорожского района Ленинградской области, запись М.И. Зайцевой, М.И. Муллонен, 1968 г.

До погребения все односельчане и родственники из других деревень приходили проститься с покойным. Запрещалось посещать покойников только беременным женщинам, иначе лицо (или губы) у родившегося ребенка будут «бледными, синими или желтыми». В случае, если покойник был близким родственником и на похороны нужно было идти непременно, беременная женщина прятала за пазуху красную тряпку или деревянную ложку, которые якобы предохраняли плод от нежелательных последствий[28]. Вновь пришедшие причитывали, обращаясь к покойнику с плачем, содержание которого чаще всего сводилось к сожалению, что умерший уже больше никогда его не встретит. Этикет требовал, чтобы пришедшие сперва здоровались с покойником, а затем с остальными. Кроме словесного приветствия принято было пахнуть платочком над умершим и поклониться ему[29]. Пришедшие навестить покойника поминали его «белым» киселем (овсяным или из ржаных высевок) из общей чашки.

Покойника старались не оставлять одного даже ночью. В темное время суток в комнате умершего обязательно должен был гореть свет. По обычаю хоронили только на третьи сутки после смерти, непременно до полудня. Покойника перекладывали в гроб утром в день похорон. Ложе устраивали из березовых листьев, снятых с веников. Иногда под ноги и голову клали льняную кудель. Старики осуждают появившуюся «моду» стелить на дно гроба вату: она легко воспламеняется и, по их мнению, опасна при переходе через «огненную» реку. В гроб укладывали некоторые вещи покойного, используемые при его «обряжении», а мужчинам также табак, папиросы, водку. Пожилым вручали «подорожную» (разрешительную молитву[30]), на лоб накладывали «венчик». Их покупали заранее и хранили в узелке со смертной одеждой. Сверху тело покойного раньше накрывали белым холстом. Края покрывала не обрезали ножницами и не обшивали: ткань