Толмач опасался вполне справедливо. Вор лежал в небольшой ложбинке на спине, выставив перед собой мушкет. Пуля толмачовского штуцера угодила ему промеж лопаток, может быть, повредила позвоночник, потому ноги у вора и отнялись, но руки еще хозяина слушались. Рожин вовремя разглядел, как над холмиком белого мха покачнулась черная дыра мушкетного ствола. Толмач упал, ружье Яшки харкнуло огнем, пуля просвистела у Алексея над головой. Рожин кувыркнулся, вскочил на ноги и, не давая вору времени поднять пистоль, прыгнул вперед, замахиваясь штуцером, как дубиной. Удар приклада пришелся Яшке в грудь. Руки вора застыли, из правой выпал пистоль. Он начал дрожать всем телом, замотал головой, захрипел, но вдруг оскалился и замер, глядя застывшим взглядом на своего губителя, будто сказать хотел, что на том свете они еще свидятся.

— В аду тебя заждались, — прохрипел Рожин, тяжело дыша, затем, вспомнив несчастного старика в селении Елизарово, добавил: — Ну вот, Федот Тихонов, отомстил я за девок твоих, а ты сомневался…

Но на разговоры времени не было. Толмач вскинулся, оглянулся и бросился товарищам на помощь.

Медведь убил монаха одним ударом лапы. Полосонул когтями по шее, выдрав позвонки и порвав вены. В морду зверю ударил фонтан крови, от чего он еще сильнее разъярился. Медведь разгребал тело монаха, словно в куче мусора съестное искал. Ошметки изодранной рясы и куски плоти разлетались во все стороны. Над беломошным бором повис сладковатый запах крови и потрохов. Васька Лис, глядя на медвежье пиршество, трясущимися руками заряжал мушкет. С третьего раза ему удалось закатить в ствол пулю и придавить ее пыжом. Он вскинул ружье и, проклиная все на свете, выстрелил. Пуля угодила медведю в бок, зверь дико рыкнул, бросил то, что осталось от монаха, и обратил морду к стрельцу. Шерсть на носу зверя слиплась, кровь капала с клыков, а черные глазки по-прежнему ничего не выражали, словно то не глаза были, а дырочки, за которыми начиналась вечная ночь. Васька Лис понял, что пришел его последний час, попятился, за что-то ногой зацепился и рухнул во впадину меж двух деревин. Мушкет стрелец держал перед собой, и теперь ружье уперлось в оба ствола, создав последнюю преграду между зверем и его жертвой.

— Р-о-о-о-о-ж-и-и-и-и-н! — заорал Васька так, что на мгновение перекрыл медвежий рык.

Толмач, подхватив на бегу саблю стрельца, несся прямо на медведя, а зверь, на Рожина внимания не обращая, уперся лапами в Васькин мушкет и где-то даже с любопытством заглянул в ложбину, мол, кто это тут так орет?.. Ствол ружья под тяжестью зверя согнулся, жалобно треснуло дерево приклада. Васька Лис, ни жив ни мертв лежал, не шевелясь, глядя на мокрый от крови пятак в пяди от своих глаз, и молил Бога, чтобы медведь убил его быстро, а не начал обгладывать лицо.

Рожин, держа саблю двумя руками, не добежав до зверя пару метров, прыгнул и рубанул медведя сверху, вложив в удар всю силу. В шее косолапого что-то хрустнуло, голова резко накренилась и уперлась носом стрельцу в лоб. Васька Лис дико завизжал, вцепился в липкие ноздри пальцами, пытаясь отодвинуть от себя медвежью морду. Зверь хрюкнул и попытался встать, но толмач рубанул ему по шее снова, и еще раз, и еще, пока не перерубил последнюю жилу. Споткнувшись об Васькин мушкет, окровавленная медвежья башка свалилась стрельцу на грудь, из приоткрытой пасти вывалился, как дохлый слизняк, язык. Стрелец, отталкивая от себя отрубленную голову руками и ногами, полез наружу. Выбравшись, Васька на четвереньках отбежал метров десять, не в силах встать, опрокинулся на спину, хватая ртом воздух.

— Господи, Господи, Господи… — бормотал он.

У Рожина тоже подкашивались ноги. Он опустился на бревно, рядом с медвежьей тушей, дрожащей рукой вытер со лба пот.

— Живой? — хрипло спросил толмач стрельца.

— Господи, славлю Тебя за спасение!..

— Живой, значит…

И тут туша медведя шевельнулась. Молитва в устах Васьки Лиса оборвалась, он резко сел и уставился на зверя. Рожин поднял на медведя глаза, перевел взгляд на саблю в своей руке. В свете солнца медвежья кровь на лезвии клинка играла бликами, как в камне-самоцвете рубин.

— Молодец служивый, хорошо оружие востришь, — тихо сказал толмач, медленно поднялся и, ухватив саблю двумя руками, поднял ее над головой.

Медведь одним упругим движением вскинулся на задние лапы и задрал к небу передние. Васька смотрел на него, не веря своим глазам. От ужаса он онемел и окоченел. А зверь как стоял на задних лапах, так и пошел кругами, размахивая передними. Он двигался, как пьяный, нижние лапы заплетались, передние сгребали и вырывали из земли все, что под когти попадало. Треснула молодая березка, отлетел в сторону вырванный из-подо мха гнилой пень. Рожин легко уходил от медвежьих когтей, нанося ответные удары зверю по лапам, но казалось, что медведю это было безразлично.

Минуту стрелец наблюдал эту невозможную сцену, затем ему как обухом по голове ударило — он понял все, о чем ему говорил толмач. Понял и поверил. Ноги и руки у стрельца тряслись, так что он снова стал на четвереньки и побежал к избушке на курьих ножках. Лестницу Рожин не убирал, Васька вскарабкался по ней, распахнул дверцу, достал берестяной гробик, вынул иттерму. Непослушной рукой выудил из кармана серебряный четвертик, единственное свое сбережение, едва не уронил, засовывая монету болвану под шкуру, вернул иттерму в берестяную коробку, а ту в амбарчик, закрыл дверцу и задвинул щеколду. И только потом, боясь и желая увидеть, к чему его действия привели, оглянулся.

Безголовый медведь лежал распластанный на спине, а в груди у него чуть ли не по самую рукоять торчала сабля. От крови мох вокруг зверя почернел. Консенг-ойка — Когтистый старик был повержен.

— Готов, — выдохнул толмач и, не имея сил стоять, осел.

Гулко хлопая крыльями, возле медвежьей туши опустился беркут. Обошел убитого зверя по кругу, но не тронул. Потом внимательно посмотрел на толмача, будто оценивал, резко снялся и вернулся на свою ветку, потеряв к гостям беломошного бора интерес.

В тот же день к вечеру Васька Лис слег с жаром и лихорадкой. Удар косолапого оставил ему синяк на всю грудь, но не это явилось причиной хвори стрельца. Трясло его от видений медвежьей морды у своего лица и ходячей на задних лапах зверюги без головы. Игнат Недоля товарища часто проведывал. Да и Семен Ремезов подле больного бдел, настоями его отпаивал, на грудь примочки прикладывал. Мурзинцев хотел оставить хворого стрельца в Кодском городке и отправляться, наконец, дальше на поиски Медного гуся. С ворами покончили, и более задерживаться причин не имелось. Но Лис умолял сотника не бросать его в монастыре.

— Анисимович, дай мне пару дней отлежаться, я с вами пойду, — уговаривал Васька Мурзинцева. — Ну куда вы без меня? И так у нас народу осталось — раз, два и обчелся, а при шамане четыре вогула с ружьями.

— Добро, — подумав, согласился сотник. — Два дня тебе, на третий выступаем. С тобой или без тебя.

Игнат Недоля тоже отчего-то хандрил, ходил поникший, даже острословая Марфа не смогла его развеселить.