Мушкет Ваське Лису медведь испортил, так что для стрельбы он стал не пригоден, но от воров осталось много трофеев, и стрелец подобрал себе новое ружье. В порохе и свинце теперь тоже недостачи не было, а провизии игумен Макарий тобольчанам отгрузил по-барски, от многого даже отказаться пришлось, чтобы струг не перегружать.

Сборы затянулись до обеда. Провожать гостей вышел почти весь Кодский городок. Мужики шапки снимали, тобольчанам кланялись, заверяли, что таким гостям завсегда рады будут, бабы калачи да пироги в руки пихали.

Марфа и Игнат Недоля долго стояли друг перед другом, не произнося ни слова. Глаза девушки набухли слезами, губы вздрагивали, но она сдерживала себя. Наконец Игнат привлек ее к себе, по-отечески поцеловал в лоб.

— Ступай, — тихо сказал он. — Не кручинься. Даст Бог, еще свидимся.

Но Марфа девичьим сердцем чуяла, что Игнат прощается с ней навсегда. Она заглядывала стрельцу в глаза, ища в них опровержение своему чутью, но находила там лишь тоску и обреченность. Девушка отвернулась и медленно пошла по причалу, Игнат рассеянно смотрел ей вслед.

Дочь кузнеца Настя Богданова тоже спустилась к пристани. Она стояла с непокрытой головой, теребя платок, и смотрела, как Рожин крепит на струге короба с припасами. Алексей почувствовал ее взгляд, оглянулся. Русая коса девушки на солнце отливала медью, словно языки пламени по ней пробегали, а глаза блестели, искрились, как самоцветы, будто девушку изнутри сияние наполняло.

Рожин спрыгнул со струга на причал, подошел, неловко улыбнулся, помялся, удивляясь своему смущению. Потом взял себя в руки, Настю привлек, обнял. Девушка тут же прижалась к нему, и Алексея вдруг охватило давно забытое чувство дома, чего-то до истомы в сердце родного. Он вспомнил, как еще мальчишкой забегал в горницу и мать хватала его на руки и прижимала к груди. Вспомнил сестер, для которых еще отроком стал отцом, как они штопали ему одежу и готовили снедь, чтоб брат на пустой живот за работу не принимался… Вспомнил и понял, что вот здесь и сейчас он, наконец, нашел себе новый дом.

— Настя, — сказал Рожин, глядя девушке в глаза. — Мы дело доделаем, и я вернусь. Насовсем.

Девушка смотрела на Рожина распахнутыми глазами, еще не смея поверить в свое счастье, потом по-детски шмыгнула носом, охнула и уткнулась лицом в грудь своего избранника. На террасе кузнец Трифон, глядя на дочь и Рожина, тихо улыбался в бороду.

Под благословение игумена Макария, струг тобольчан отчалил.

— Погостили, пора и честь знать, — сам себе сказал Мурзинцев. — И так почти на две недели задержались.

К вечеру прошли два с половиной десятка верст. Миновали остяцкий Нанга-вош — Лиственный городок. Селение ютилось в ложбине между двух покатых холмов, укутанных в мягкую парчу осиновых и березовых боров, словно ладанка меж женских грудей. Затем миновали пару крохотных промысловых поселков, юрт на десять каждый, но до Шоркан-воша, остяцкого городка душ на сорок, добраться не успели. Разбили лагерь, заночевали, утром двинули дальше. Ближе к Шоркан-вошу все чаще встречали на реке местных. Остяки тут, привычные к березовским дозорам, от русских не шарахались, с некоторыми Рожину даже парой слов удалось перекинуться, хотя ничего нового они ему и не поведали, а стоило упомянуть Агираша, местные сразу замолкали или давали понять, что о шамане ничего не знают.

У Шоркан-воша по берегу местная детвора тоже рыбу самоловами удила. Остяки — рыбаки от рождения, их карапузы рыбачить учатся раньше, чем первые слова произносят. Но отойдя от Шоркан-воша всего на десяток верст, путники заметили, что Обь опустела. Только у правого берега одинокий обласок бежал по воде тобольчанам навстречу. Старый остяк в лодке налегал на весло со всей силы. Рожин окликнул гребца, спросил, куда это он так торопится.

— Ас плохой! — крикнул в ответ остяк. — Быстро-быстро ходи! Мув-хор кричать будет!

— Чего это он? — насторожился Васька Лис.

— Это он про мамонта, что ли? — удивился Семен Ремезов, вспомнив, что старик Кандас мув-хором мамонта называл.

Рожин с Мурзинцевым переглянулись, затем внимательно огляделись. Небо оставалось таким же чистым, бирюзовым и глубоким, каким было с утра. Легкий ветерок едва мог надуть парус, так что его и не ставили, а Обь тихо и ласково стелилась под нос судна, убаюкивала.

— Правь на всякий случай ближе к берегу, — посоветовал Рожин сотнику, чувствуя, как в сердце нарождается тревога.

Но в последующие три часа ничего не происходило, струг послушно бежал по воде, оставляя позади версту за верстой, тайга по берегу что-то неразборчиво шептала, и крики чудищ воздух не сотрясали.

А потом, когда остывающее солнце на четверть опустилось за горизонт, разлив по Оби пленку горящего масла, с запада вдруг ударил шквальный ветер. Он был так неожидан и могуч, что судно резко накренилось, зачерпнув левым бортом воду. Семен Ремезов, прижимая к груди ларец с писчим набором и удивленно таращась на товарищей, медленно перевернулся через борт и бултыхнулся в воду.

— Се-о-о-мка-а-а-а! — заорал Игнат, перегнувшись через борт.

— Шлюпку на воду! — приказал сотник.

Васька Лис и отец Никон бросились отвязывать лодку.

— Нос по ветру! — заорал Рожин, вцепившись в мачту. — А то опрокинет! Против ветра не выгребем!

Мурзинцев давил на рукоять румпеля со всей силы, но ему едва удавалось справиться с ветром и течением. Обь загудела, закипела, вспенилась.

— Се-о-о-мка-а-а-а! — орал Игнат, всматриваясь в мутную воду, но парня нигде не было видно.

Рожин пробрался к Мурзинцеву на корму и тоже схватился за рукоять румпеля. Рыча от напряжения, толмач и сотник сдвинули руль, струг медленно повернулся по ветру, став поперек Оби, и побежал, набирая ход. Васька Лис и отец Никон отвязали шлюпку, но удержать ее не смогли, ветер вырвал ее из рук и швырнул в реку.

— Вон он, вон! — крикнул Игнат.

В десяти метрах от струга над поверхностью реки показалась голова Семена, он жадно хватал ртом воздух, молотил о воду руками и что-то кричал. Разобрать слова в гуле реки и ветра не удавалось. Шлюпку, как щепку, уносило все дальше. Недоля скинул епанчу и бросился в воду.

— Игнат, не дури! — заорал Васька Лис, но тот, не обращая на товарища внимания, плыл к тонущему.

— Васька, веревку кидай! — крикнул с кормы толмач, стрелец засуетился, разматывая бухту.

— Огради рабов Божьих Игната и Семена железными тынями, медными листами, — забормотал Васька, не осознавая, что шепчет не молитву, а заговор от нечистых при поисках клада, которому его Недоля научил. — Замкни на сорок замков от колдуна, от колдуницы, от черного глаза, от кривого, косого глаза, от девичьего глаза, от дьяволов денных, ночных, полуночных, и всех злых духов нечистых. Кто железный тын лбом пробьет, кто медные листы языком пролижет, кто сорок замков кулаком пробьет, тот только рабов Божьих Игната и Семена достать сможет. Аминь, аминь, аминь!