А струг летел через Обь стрелой, и там, куда гнал его ветер, Рожин увидел то, о чем предупреждал их остяк в обласке, — нягань. Добежав до стрежня, волны изгибались колесом, сворачивались в воронку, с воем обрушиваясь в неизвестно откуда взявшуюся бездну. С каждой секундой воронка росла, углублялась, а скорость несущейся по ее стенам воды росла. Толмач схватил сотника за руку, но Мурзинцев и сам уже все понял.

— Господи, помоги нам, — выдохнул он.

Когда Игнат доплыл до Семена, от струга их отнесло уже метров на двадцать. Парень успел нахлебаться воды и в панике бестолково махал руками. Игнат обхватил его за пояс, отсалютовал товарищам рукой. Васька раскрутил конец каната и бросил, но ветер сдул его, как перышко, уронив в реку за десяток метров от тонущих. Недоля попробовал доплыть до спасительного каната, но ветер и течение водоворота несли струг намного быстрее людей. Лис принялся спешно выбирать канат. Но и со второго раза добросить веревку тонущим не удалось, судно опередило их уже метров на сорок. Недоля с Семеном вслед за стругом заворачивали в бурлящую воронку. Мелькнуло и исчезло светлое пятно — шлюпка: обогнав струг, она сделала круг и по широкой дуге юркнула в жерло водоворота.

— Игнат!!! Игнат!!! — кричал Васька, пытаясь перекрыть ветер.

— На весла, гребем по ветру! — заорал Рожин, вмиг приняв решение.

— В пасть к сатане, что ли?! — взвился Лис.

— Исполнять! — заорав Мурзинцев, быстро разгадав задумку толмача.

Если струг наберет скорость, он проскочит жерло и на втором круге нагонит тонущих, — так думал Рожин. Стрелец и пресвитер пробрались к банкам и взялись за весла. Судно летело в эпицентр урагана, так, что ветер свистел в такелаже. Обогнув воронку водоворота, струг вылетел на второй круг. Но у Игната с Семеном возможности маневрировать или набрать скорость не было, вода тащила их по дуге прямо в бездну. Рожин понял, что товарищей уже не спасти, судно не успевало их нагнать, и все, что оставалось, пытаться спастись самим. Он переполз на нос, схватил якорь. Струг вынесло поблизости от правого берега, и там, дойдя до самой отдаленной от эпицентра точки, судно потеряло ход, снова став бортом к ветру. Рожин раскрутил железный трезубец и швырнул, моля, чтобы якорь за что-нибудь зацепился.

— Держись! — заорал Рожин и сам распластался по дну.

Якорь, не долетев до ближайшей сосны всего лишь метр, упал на берег и, тащимый канатом, пополз к реке, оставляя после себя борозду вспаханного прибрежного песка.

— Вот же досада! — выругался в сердцах Рожин.

Трезубец нырнул в воду. Толмач уже собирался выбирать его, чтобы повторить попытку на следующем круге, если Господь дарует такую возможность, но судно вдруг резко дернулось, поворачиваясь носом к берегу, — якорь зацепился за что-то на дне.

— Гребите, братцы, гребите! — заорал Рожин, не веря в удачу, и сам на банку пополз, за весло схватился.

Управлять судном теперь не требовалось, поэтому Мурзинцев руль оставил и тоже на банку перебрался, в греблю впрягся. Так, впятером они и гребли против ветра, оставаясь неподвижно висеть на канате и молясь, чтобы якорь не сорвался. На весла налегать им пришлось еще полчаса. А потом ветер начал ослабевать и вскоре сошел на нет. Воронка гулко схлопнулась, будто огромная рыбина, проглотив добычу, пасть сомкнула, и Обь снова стала тихой и равнодушной. О том, что совсем недавно тут бесновался ураган, можно было догадаться только по обилию веток и листьев, которые ветер с берега в реку нашвырял.

Немного отойдя от безумной гребли, путники направили струг туда, где исчезли их товарищи. Среди лесного сора Рожин различил пару листов бумаги — единственное, что осталось от писчего набора Семена Ремезова, выловил их.

— Игнат чуял, что сгинет скоро, — глухо произнес Васька Лис. — У него шнурок-оберег порвался, а он его с отрочества носил… Что ж ты, дурило, сам себе беду накаркал!.. Эх, Игнат, Игнат… А Семен… Душевный же парень был, всех нас выхаживал, лечил-отпаивал…

Плечи у Васьки дрогнули, он сорвал с головы шапку и зарылся в ней лицом. Прохор Пономарев присел подле товарища, руку ему на плечо положил. Он и сам едва сдерживал слезы.

Рожин посмотрел на стрельца тяжелым долгим взором, перевел взгляд на выловленные листы, прочитал:

«Вполне может статься, что животные, носители бивней, манг-онтов, все еще водятся в лесах Сибири. Со слов Алексея Никодимовича Рожина мне стало ведомо, что некий казымский остяк встречал животное, строением напоминающее слона, но в отличие от оного облаченное в густой мех навроде медведя».

К горлу Алексею подступил ком, он судорожно сглотнул, отложил лист, взял другой:

«До потопа мамонт пребывал, а после потопа погиб. До потопа он проходил горы и каменья, и истоки водные, и все были покорны, и поклонны, и не противились. Такой бы и я был, пред всеми честен и величав, и что буду во пиру, во беседе, за столами убранными, за ествами сахарными, за питьем медвяным просить и говорить, буде прошение мое не оставляли, лихое не поминали, и как павлин по паве тоскует, так бы и люди о мне тосковали и горевали и на все мои пути и перепутья смотрели вовек. Аминь».

— Будем… будем мы о тебе, Семен Семенович, тосковать и горевать до конца дней наших, — прошептал Рожин.

Было еще светло, но после урагана грести дальше сил не осталось. Мурзинцев распорядился причаливать и разбивать лагерь. Впрочем, сотнику уже и распоряжаться было почти некем. Из тринадцати человек, вышедших месяц назад из Тобольска, осталось пять. Шестой — Егор Хочубей, конечно, отлежался, здоровье поправил, но был он далеко, в Самаровском яме, все равно что на другом краю земли.

Готовить ничего не стали, благо кодчане путников пирогами да разносолами нагрузили. Ужинали в угрюмом молчании, без надобности никто слова не произносил. Только однажды Прохор Пономарев спросил осторожно:

— Может, не утопли они? Может, Обь тут воду всосала да где-то выплюнула? А с ними и страдальцев наших?..

Но никто ему не ответил, да и сам стрелец в такой исход не шибко верил.

— Бедолаг даже не отпеть теперь, — тяжело вздохнув, сказал Мурзинцев.

— Разве что тризну справить, — заметил Рожин. — В лодочки берестяные свечи поставим и по реке пустим.

— Не по-христиански сие, — произнес отец Никон, но спокойно, без присущей ему пылкости. — Я службу по ним справлю.

За чаем снова в молчание окунулись. Рожин, чтоб мрачные думы товарищей разогнать, стал про эти места рассказывать:

— Мы до Каменного мыса верст десять не дошли. Калтысянка где-то за ним в Обь впадает. Остяки его Кевавыт называют. Мыс высокий, метров двадцать будет, клином в Обь врезается, но камня я там не видел, все тайгой заросло. На мысу остяки живут, юрт пять-шесть. За березовской ямщицкой избой присматривают. За Кевавытом Обь на два русла распадается, левый рукав — то уже Нарыкарская Обь. Ежели в Березов попасть требуется, то по Оби надо до мыса Халапанты дойти, а потом сворачивать к Морохову острову, и мимо него в Нарыкарскую Обь перегребать, а там уже и до Северной Сосьвы недалече.