Забудем на минуту, насколько противоречат друг другу рассказчики этой истории. Допустим, что все примерно так и было. Что из этого следует? Не так много хорошего, как кажется на первый взгляд. Для начала — чтобы суметь воспользоваться этим чудесным предложением — я должен взять на себя ответственность за бичевание, глумление и распятие, в которых не участвовал и которым не мог помешать. Я должен признать, что каждый раз, когда я отказываюсь от этой ответственности или грешу — словом ли, делом ли, — я делаю мучения распятого еще невыносимей. Далее, от меня требуют поверить, что мучения были необходимы для того, чтобы искупить более давнее преступление, в котором я также не участвовал, а именно грех Адама. Бессмысленно возражать, что Адама, судя по всему, сначала наделили жгучим любопытством и мятежностью, а затем запретили их утолять: все было решено раз и навсегда задолго до рождения Иисуса. Таким образом, моя собственная вина в данном вопросе считается «первородной» и неизбежной. При этом, однако, мне дарована свобода воли, посредством которой я могу отвергнуть предложенное искупление моих грехов. Если я воспользуюсь этой возможностью, мне предстоят вечные пытки — ужасней всех мук Голгофы и всех кар, которыми пугали первую аудиторию Десяти заповедей.

История становится еще запутанней, когда рано или поздно понимаешь, что Иисус и желал смерти, и нуждался в ней. На Пасху в Иерусалим он пришел именно для того, чтобы умереть, и все, кто принимал участие в убийстве, сами того не ведая, исполняли божью волю и древние пророчества. (Если оставить в стороне версию гностиков, в высшей степени странной представляется хула, свалившаяся на Иуду, которому почему-то понадобилось показать преследователям всем известного проповедника. Без Иуды не было бы ни «Страстной пятницы», ни самих «страстей».

Рассказывают (только в одном из четырех Евангелий), что евреи, приговорившие Иисуса к смерти, просили оставить «кровь его» на них и на их «детях». Эта проблема касается не только самих евреев и не только католиков, озабоченных историей христианского антисемитизма. Предположим, что синедрион на самом деле высказал такую просьбу (Маймонид считал, что синедрион поступил совершенно правильно). Как она может распространяться на будущие поколения? Вспомним, что Ватикан не утверждал, что Христа убили некие евреи. Он утверждал, что смерти Христа требовал еврейский народ, и что на всех евреях лежит коллективная ответственность. Кажется странным, что церковь лишь совсем недавно сподобилась снять с евреев обвинение в коллективном «богоубийстве». Но причину этой медлительности найти не так уж трудно. Допустив, что ныне живущие евреи не причастны к смерти Христа, крайне трудно говорить о причастности других людей, не присутствовавших при казни. Как обычно, одна зацепка — и все рвется в клочья (или превращается в домотканое полотнище, подобное разоблаченной Туринской плащанице). Одним словом, коллективизация вины сама по себе безнравственна, и время от времени религию вынуждают это признать.

В детстве меня затягивала евангельская история о ночи в Гефсиманском саду: и «передышка» в действии, и человеческий всхлип главного героя наводили на мысль, что какая-то часть этого фантастического сценария все-таки может быть правдой. В сущности, Иисус спрашивает: «Неужели это обязательно надо делать?» Вопрос впечатляющий и незабываемый, я давно решил, что с радостью поспорю на собственную душу, что единственный верный ответ — «нет». Мы не можем взвалить все наши преступления на козла и прогнать несчастное животное в пустыню, как это делали вечно перепуганные селяне древности. В своей повседневной речи мы совершенно справедливо презираем поиски «козлов отпущения». А ведь религия — один затянувшийся поиск козла отпущения. Я могу отдать за тебя долги, если ты растратился, а будь я героем вроде Сидни Картона из «Повести о двух городах», я мог бы отсидеть твой тюремный срок или занять твое место на виселице. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Но я не могу снять с тебя ответственность за твои поступки. Было бы безнравственно с моей стороны предлагать такое, а с твоей — принимать мое предложение. Если же это предложение делается из другого времени и другого мира, через посредников, вкупе с кнутом и пряником, оно теряет все свое величие и перерождается в пустые фантазии или, хуже того, в комбинацию шантажа и подкупа.

Окончательную деградацию всего этого до уровня обыкновенной сделки продемонстрировал Блез Паскаль, теологию которого иначе как нечистоплотной и не назовешь. Его знаменитое «пари» — образец торгашества: что тебе терять? Если ты веришь в бога, и бог есть, ты получишь выгоду. Если ты веришь в него и заблуждаешься — что с того? Я как-то написал ответ на эту хитрую перестраховку, состоявший из двух частей. Первая была вариацией гипотетического ответа Бертрана Рассела на гипотетический вопрос: что вы скажете, если после смерти предстанете перед Творцом? Что же ответил Рассел?

Моя версия:

Паскаль напоминает мне лицемеров и жуликов, которых полно в талмудическом иудейском рационализаторстве. В субботу не делай ничего сам — найми кого-нибудь другого. Ты следуешь букве закона, а что еще надо? Далай-лама говорит, что можно ходить к проституткам, если платит кто-то другой. Мусульмане-шииты предлагают «временные браки»: мужчине продают разрешение завести жену на пару часов, по обычному обряду, и развестись с ней, как только дело сделано. Половина прекрасных зданий Рима никогда не была бы возведена, если бы торговля индульгенциями не приносила столько прибыли: даже собор Святого Петра построили на выручку от одной эксклюзивной сделки подобного рода. Новейший папа, в прошлом Иозеф Ратцингер, недавно зазывал католическую молодежь на мероприятие, обещая участникам определенное «облегчение грехов».

В этом жалком фарсе на тему морали не было бы никакой необходимости, если бы нарушаемые правила вообще можно было соблюдать. Но тоталитарные эдикты, которые начинаются с откровения и абсолютной истины, насаждаются запугиванием и держатся на грехе, совершенном в глубокой древности, идут в комплекте с законами, которые зачастую безнравственны и невыполнимы одновременно. Введение правил, которые невозможно соблюсти, — ключевой принцип тоталитаризма. Тирания, возникающая в результате, становится еще полней, если у власти стоит привилегированная каста или партия, чуткая и безжалостная к любым проступкам. На протяжении всей человеческой истории большинство людей жило при подобной диктатуре, убивающей всякую мысль, а многие живут при ней до сих пор. Позвольте мне привести несколько примеров обязательных, но невыполнимых правил.

Первый характерный пример: синайская заповедь, запрещающая алкать даже в мыслях. Ей вторит Новый Завет, где говорится, что мужчина, глядящий на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею. С нею же сопоставим современный исламский (и былой христианский) запрет на одалживание денег под процент. Каждый из этих запретов по-своему стремится наложить на человеческую инициативу невыносимые ограничения. Есть только два способа не нарушить их. Первый состоит в непрерывном умерщвлении плоти, сопровождаемом нескончаемой борьбой с «нечистыми» мыслями, которые превращаются в проступки, стоит им появиться в голове. Отсюда истерические исповеди, пустые обещания исправиться и громкие, агрессивные обличения других грешников: полицейское государство духа. Другой выход — в организованном лицемерии, при котором запрещенную пищу переименовывают во что-нибудь другое, мзда религиозным властям дает свободу действий, показная ортодоксия приносит временную передышку, а деньги можно положить на один счет и вернуть на другой, добавив небольшой процент безо всякого ростовщичества. Такое можно назвать банановой республикой духа. Многие теократии — от средневекового Рима до современного ваххабитского режима в Саудовской Аравии — умудряются совмещать полицейское государство с банановой республикой духа.