жила своей жизнью. А его опыт говорил, что при поистине прискорбной общей слабости полицейской службы, особенно заметной в провинции, эта самая «собственная губернская жизнь» неизменно приобретала характер неприятный. Чтоб не сказать - откровенно гнусный. При любой встряске местного общества гнусь лезла наружу, вскипая на поверхности мутной пеной мошенничеств, грабежей и едва прикрытых, а порой и вовсе неприкрытых убийств: от забитого пьяными купцами полового до заморенных родней наследников миллионных состояний. Ему даже на заговоры местного масштаба случалось натыкаться, особенно в губерниях приграничных, тесно связанных с контрабандой. Это из петербургских салонов целостность империи кажется незыблемой, ведь их завсегдатаи не привыкли мелочиться: что для них пара миллионов рублей, или людей, да и подсчет верст эти господа полагают делом исключительно извозчичьим. Ну, а личности не столь широко мыслящие знают, что на той же границе с Поднебесной если ночью зазеваться, поутру можно и десятка деревень недосчитаться, не говоря уж о вещах более ценных, вроде золота, мехов или древесины.

Так что поднятые мертвяки в собственном поместье его не удивили вовсе, а если и заставили насторожиться, то разве что дерзким вмешательством в вотчину самой грозной из Великих Предков. Нападение виталийцев тоже не было чем-то из ряда вон: железо для варяжских находников и впрямь ценность, ради которой те многим могли рискнуть. А вот чудовищные убийства, затеянные, как потом стало ясно, лишь чтоб избавиться от порубежной стражи перед набегом, обеспокоили всерьез. С этого мгновения было ясно, что заговор в губернии, несомненно, есть. И до приезда господ Меркуловых, отца и сына, он благополучно зрел и развивался при благодушном попустительстве, а может и деятельном участии местных властей. Собственно, что полицмейстер замешан, коллежский советник Меркулов уверился чуть ли не сразу после знакомства, а вот в участии столь ненавистных сыну господ Лаппо-Данилевских имел сомнения. Нет, в заговоре они участвовали, так или иначе, смущали лишь масштабы. Что бы ни мнили о себе Иван Яковлевич с сыном, но провинциальный помещик, известный тем, что регулярно обсчитывал своих работников - как вороватый приказчик глуповатую купчиху - до мрачного гения злодейства и предательства все же не дотягивал. По отдельности истории с поднятыми мертвецами или медведем-убийцей вполне помещались в рамки обычной человеческой жадности и бесчестности, но вместе вырисовывались в нечто большее, чем желание одного человека поправить свои дела. И сведения о том, что милейший Иван Яковлевич на самом деле стоит на грани разорения, а оттого готов на все, этой уверенности не поколебали. Лаппо-Данилевские годились на роль орудия, быть может, доверенного и инициативного, но за всем происходящим строился расчет более широкий и значимый, чем просто желание перехватить питерский заказ на железо.

Нынешние беспорядки тоже отлично укладывались в схему тайного плана. В самом походе местных жителей на своих еврейских соседей не было, увы, ничего необычного - после того, как сам император явно показал, что не всех своих подданных он станет защищать в равной мере, такое случалось сплошь и рядом. И недовольство в губернии было, традиционно норовящее выплеснуться не на виновных, а на тех, кто ближе и не может себя защитить, и повод имелся, но ... Все то же самое: сам по себе погром был обычен, в сочетании с цепочкой из восставших мертвецов, убийств и набега выглядел частью хорошо продуманного и разветвленного плана. Плана, о котором за прошедшие от приезда четыре месяца Аркадий Меркулов сумел узнать очень мало. Оставалось надеяться лишь, что план этот, составленный без расчета на его и Митино появление, уже начал сбоить. И хоть что-то из происходящего не продуманная стратегия, а попытка наскоро залатать прорехи после провала.

И если разрушить и эту часть - например, не дать уничтожить големов и их «пастухов» - может, удастся рассыпать его весь, даже не зная наверняка, кем, и, главное, для чего все затеяно! Потому выдавив с тюремного двора толпу, желавшую покончить с убийцами полицмейстера (какая неожиданная и внезапная любовь к покойному!), Меркулов и метался, собирая городовых с жандармами, и выгоняя из казарм хмурых казаков.

Когда, в который раз уже, вестником беды прискакал Ингвар - на сей раз не на губернаторском гнедом, а на Митькином паро-коне! - и рассказал, что сын, безумный мальчишка, потащился в еврейский квартал, в самую сердцевину беспорядков, Аркадий Валерьянович лишь только до боли стиснул кулаки.

Пришлось давить в себе дикое, отчаянное желание бросить все и гнать автоматон туда, чтобы найти, спасти, выдернуть. Или не найти и не спасти, потерять навсегда в круговерти обезумевшей от крови и безнаказанности толпы. Оставалось только делать то, что он и так делал - собирать людей и молиться, чтобы не оказалось поздно! Хотя бы для Митьки, потому что для кого-то, как для той убитой в двух шагах от тюрьмы девочки он уже невозвратно опоздал.

- При первом столкновении с погромщиками стрелять поверх голов! - гоня паро-коня легкой рысцой и удерживая отчаянно желание приказать полицейским перейти на бег, прокричал Меркулов. - В случае неподчинения стрелять разрешаю только лучшим стрелкам, и только одиночными выстрелами! Никаких залпов!

- Да что вы такое говорите, ваше высокоблагородие! - Мелков, трусивший на своей пузатенькой кобылке рядом со скудной неорганизованной толпой железнодорожных жандармов, вдруг завопил так, что пронзительный голос его разлетелся над строем.

- Как можно заради иноверцев поганых в честных людей стрелять!

Любопытно, Лаппо-Данилевские купили его от безысходности или от большого ума, полагая, что даже от дурака есть польза? Хорошо, если первое.

- А и правда, ваш-высокобродь, как-то оно ... не того ... - заворчали в строю городовых. - В своих-то ...

- Эти честные люди сейчас разбивают лавки и грабят дома! - рыкнул Меркулов.

- Сами виноваты, что их бьют! Веровали бы во что у нас в империи веровать положено - кто б их тронул! - запальчиво выкрикнул Мелков.

- А Фирочка, лада моя, за меня б замуж пошла, - выбирая повод своего коня-тяжеловеса,

с тоской протянул младший Потапенко. - Кабы не вера их поганая, жидовская ...

- Слышь, пане хорунжий, ты бы того ... не этого ... - есаул Вовчанский по-собачьи нервно зевнул, косясь на господина Меркулова.

Тот повернулся в седле - и сделал это так медленно, словно на плечах его лежала огромная тяжесть. Она и лежала - отчаянное желание дать в морду младшему Потапенко, потом Мелкову и бросив всех этих разговорчивых погнать паро-коня прочь, на помощь своему ребенку.

Вместо этого он окинул младшего Потапенко долгим взглядом: от торчащих из-под