их!.. Командир наш валенки в снегу увязил — так босиком как пустится вдогонку! Смеху что было!..

— Нашел! — крикнул кто-то в лесу.

В лесу оказались напиленные и сложенные в казаки дрова. Все стали длинной вереницей таскать их к паровозу.

— Дядя, прикурил теперь? — спросил веселый парень.

— Прикурил…

— Ты бы в карман огоньку-то с собою взял… да сел бы поближе к паровозу.

Какой-то мужик в лапотках и разорванном армяке, только что принесший свою охапку, стоял перед паровозом и говорил машинисту:

— Ты под горку-то хоть когда поедешь, не топи, а то палишь небось вовсю…

— Учи еще… Что ж ты палок каких-то приволок! — крикнул машинист на другого. — Вот и вози их тут, чертей.

— Сгорят…

— Ну, садись, садись, едем! — крикнул машинист, высунувшись и поглядев назад вдоль поезда.

Пассажиры бросились в вагоны и на крыши.

— Чайник-то долили? — крикнул парень на крышу.

— Долили… Вас бы вот около него погреться послать, — сказал недовольно человек в нагольном тулупе, усаживаясь спиной к трубе.

— Когда-нибудь дойдет черед и до нас. Когда под мосты проезжать будете, поклониться не забудьте. А то намедни приехал поезд на станцию, троих с крыши сняли, — сами тут, а голов нету. Смех, ей-богу. Под мостом проезжали да зазевались, ну и сняло.

— Сам стронешься? Или подпихнуть?

— Садись, садись. — недовольно отозвался машинист, — и когда этот чертов народ уходится только.

— Под горку-то не топи, — озабоченно крикнул из окна мужичок в рваном армяке.

— Ежели такая музыка еще года два пройдет, неужто живы будем, не подохнем?

— А то что ж. Нам только попривыкнуть маленько, а там ничего… Вишь вон… — сказал солдат, обвязанный башлыком, указав на парня, который, уперши одну руку в бок, а другую лихо закинув за затылок, выплясывал перед пожилой женщиной, сидевшей на мешке. — Его пополам разрежь, а он все плясать будет.

— Да что ты, домовой, одурел, что ли! — крикнула женщина, когда парень наступил ей на ногу. — Тут плакать впору, а он…

— Тетка, не падай духом… Эй, небесные жители! Разводи огонь, кипяти чайник!

[1920]

Рябая корова

Когда делили помещичий скот, то прежде всего решили наделить беднейших.

Степан, выбранный в комитет за то, что у него была душа хорошая, казалось, торжествовал свою давнюю мечту. Он ходил как именинник, возбужденно-радостный и улыбающийся. Все остальные мужички вполне согласились. У них было такое выражение, как будто они только затем и брали, чтобы отдать тем, кто нуждается.

Беднейшие были тоже за то, чтобы их наделить коровами.

Против были только те, у кого и своих коров было много: прасол, огородник да еще, очевидно, Иван Никитич, хозяйственный, аккуратный мужичок. Он хоть и не выражал прямо своего мнения, так как всегда был осторожен, но видно было по всему, что он не одобряет общего настроения.

Но их было такое ничтожное меньшинство, что на них никто и не обращал внимания.

— Предлагаю даром скотину не раздавать, а положить плату, — сказал, выйдя на средину, лавочник.

— А деньги куда пойдут? — спросил голос из толпы.

— Деньги положим в комитет. Будем составлять общественный фонд для потребления всех граждан, — ответил лавочник и отошел в сторону, как окончивший свое дело.

Все переглядывались и не знали, что сказать, ожидая решения от того, кто выскажется первым.

— Что ж, вали, — сказал Федор, отличавшийся хорошим характером и прежде всех всегда соглашавшийся со всяким предложением, каково бы оно ни было.

— А по многу на каждого придется? — спросил молчавший все время Иван Никитич, свертывая папироску.

— Чего придется? — спросил возбужденно-нетерпеливый Степан.

Иван Никитич не сумел объяснить, что он разумел под своим вопросом, и молчал.

— Вали, — сказали остальные, кроме прасола и огородника, которые сидели в сторонке на бревнах и, пощипывая бороды, смотрели на облака, как будто совсем не интересуясь этим вопросом.

— Кто за то, чтобы наделить беднейших? — крикнул Степан.

Все, кроме прасола, огородника и Ивана Никитича, подняли руки.

Причем Иван Никитич сделал было тоже движение поднять, но какое-то неопределенное, так что можно было подумать, что он поднимает руку, и то, что он хочет почесать в голове.

— Большинство за то, чтобы наделить. Кто против?

Против не поднялось ни одной руки.

— Кто воздержался?

Тоже ни одной руки.

— Принято единогласно, — сказал поспешно Степан, точно боясь, как бы не передумали.

Подошел еще народ, и все отправились в усадьбу делить.

Степан шел впереди, за ним лавочник со счетами, потом беднейшие, за беднейшими средние мужики, а в самом хвосте — приятели, длинный молчаливый Сидор и маленький Афоня.

Вывели первую корову. Досталась беднейшему Захару Алексеичу.

— Веди, брат. Помогай бог. Дешево досталась.

— Вот эта бы на молоко хороша была. — сказал про себя прасол.

— Ежели кормить хорошо, — сказал огородник. — А разве он ее прокормит?

— Граждане, не ваше дело. Отходи, не мешайся.

— Мы и не мешаем. А промеж себя говорить ты нам запретить не можешь.

Вторая корова досталась Котихе, тощей, грязной бабе.

— Вот эта на мясо бы в самый раз.

— Граждане, не говори под руку, — крикнул Степан, когда заметил, что после слов прасола глаза всех оглядывались более внимательно на коров.

Когда вывели третью корову, подбежали, запыхавшись, чужой мужик и две бабы.

— Голубчики… — только и могли выговорить бабы, не зная, на каких коров смотреть, на тех, что выводили из закут, или на тех, что уводили со двора.

На них оглянулись.

— Чьи вы?

— Молчановские.

— Что вам?

Бабы или не смогли ответить, или не тем были заняты: их глаза были прикованы к выведенной рябой корове с огромным выменем. Одна из баб подбежала и начала торопливо щупать корову, не глядя ни на кого.

— Ай. батюшки, а хороша-то… Голубчики…

— Что ты, ай очумела?

— Да чего вам надо-то? — спросил Андрюшка-солдат, оттащив бабу сзади за хвост от коровы.

— Слышь, что ли… говори.

— Закостенела…

— Коровку нам… — сказала другая.

— Не надо ли еще чего?..

— Овцу надо, — быстро сказала баба, которую Андрюшка все еще держал за хвост шубы.

— Сразу дар языка вернулся. Вот дать тебе под хвост хорошую, не будешь в чужой огород лезть, — сказал, не выдержав, прасол, вступая в круг.

— Товарищ, не выражайся, — сказал Степан, — у нас теперь нет чужого, все общее.

Огородник только посмотрел на него со своего бревна.

— Общее-то общее, — негромко сказал Иван Никитич, — а попадет все одним, а у других мимо рта проплывает.

— Ты чьей волости? — спросил вдруг недавно подошедший Николай-сапожник,