– Сигарету? – предложил человек из КНО, протягивая пачку.

Джо покачал головой, хотя от движения поднялась тошнота.

– Я бросил, – выговорил он.

Человек из полиции пожал плечами и вернул пачку в карман.

Джо выпрямился, медленно потянулся. Боли перемежались с бесчувственностью, тело его стало разномастной картой противостоящих государств. Похлопав себя, Джо нашел пачку сигарет (смятую) и зажигалку. Вытряхнул одну, сунул в рот, прикурил.

– Вы же сказали… – заметил мужчина с седыми волосами.

– Я передумал.

Джо пустил струю дыма. Улыбка сошла с лица полицейского. Выглядело это так, будто она плотно упаковала вещички и ушла в зиму. Не было похоже, что она собиралась вскоре вернуться.

– Как вам это нравится? – спросил человек из полиции. Жест его охватывал все помещение. Рядом с умывальником и туалетом стоял стул, к какому был привязан Джо, и узкая койка с серым одеялом и подушкой, формой похожей на кирпич, а цветом – на пемзу.

– Видывал и похуже, – отозвался Джо. – Впрочем, об использовании особо не думал.

– Привыкайте к этому, – посоветовал полицейский.

Джо пожал плечами.

– Я же вас предостерегал, – заговорил мужчина с седыми волосами. В голосе его слышалась почти извиняющаяся нотка, возможно, она предвещала надвигающийся холод.

– Что-то такое про то, чтоб двери не открывать, так? – сказал Джо.

Настала очередь полицейского пожимать плечами.

– Слишком поздно для этого, – сказал он.

Джо присел на краешек койки. Тощий матрас напоминал деревянную доску. Он выпустил дым, стряхнул пепел на пол и спросил:

– КНО это что?

– Комитет такой, – ответил мужчина.

– Комитет такой, – повторил Джо.

– Да.

– Понятно. – Понятно ему не было.

– Это двухпартийный Комитет по Насущной Опасности… – заглавные буквы воспринимались свинцовыми гирями. – Учрежден был для выявления и противоборства явной и насущной опасности для мирной жизни нашей страны.

– А что, если нет никакой явной и насущной опасности? – спросил Джо.

Мужчина с седыми волосами покачал головой.

– Явная и насущная опасность есть всегда, – заявил он. – И прямо сейчас это – вы.

– Я? Я всего лишь один человек.

– Джон Уилкс Бут[34] был всего лишь одним человеком, – напомнил человек из КНО. – Однако нет, не вы, в частности. Вы – собирательно.

Сигарета Джо догорела до пальцев. Он уронил ее на пол. Гримаса отвращения легла на лицо седого.

– Беженцы, – презрительно буркнул он. – Кучеряшки. Призраки. Кто угодно. – Он не сводил с Джо глаз. – Вас тут не должно быть. Вам незачем было приезжать.

Молчание вновь повисло между ними: туго натянутый батут, идеальную неподвижность которого способен был бы нарушить самый маленький упавший вес. Человек из КНО бросил:

– Вам тут не место.

Джо сел поглубже на койку, спиной к стене привалился. Через полузакрытые веки он разглядывал человека из КНО. Слова, казалось, долетали откуда-то далеко из-под низу, откуда-то из самой глубины его нутра:

– Может, нам больше некуда податься.

– Мне жаль, – произнес человек из КНО. – На самом деле жаль.

– Мне тоже, – сказал Джо. Выходило, будто говорил он в громадную и пустую пропасть, слова его клочками порванной бумаги падали в ничто.

Человек из КНО кивнул разок головой. Потом вышел из камеры и закрыл за собой дверь. Джо слышал, как лязгнули, возвращаясь на место, засовы.

А потом осталось лишь молчание в одиночку.

Времени здесь не существовало. Два раза в день откидывалась решетка в двери и просовывался поднос. Поднос был сделан из металла с тремя вмятинами, образующими форму креста. На подносе подавалась еда, вода – в тазике. Узник эту воду пил и мылся в ней, плескал ею под мышки, ополаскивал лицо, как человек, надолго застрявший в аэропорту. От еды оставался химический привкус. Когда он пользовался туалетом, в камере оставалось зловоние. Через некоторое время узник переставал замечать запах.

Мысли его во время этого одиночного заключения были не совсем размышлениями. Так, фрагменты, словно мозаичная картинка, сложенная из перепутанных порванных фотографий. Казалось, им не сойтись никогда. В них оставались воспоминания, только Джо больше не в силах был отличить, что было на самом деле, а что нет. Был, к примеру, мужчина в бобровой шапке, шатавшийся всюду с фонарем в высоко поднятой руке. Обрывки диалога из титра немого кинофильма, дрожаще сияющие белым на черном экране: «Вы хотите сказать – призрак?» – «Не призрак. Хуже…»

Была девушка со слегка раскосыми глазами, каштановыми волосами и прижатыми к голове ушами, но у нее не было имени. Был аэропорт, туман, самолет, ожидавший взлета. То были не совсем сны, потому как он теперь вовсе не видел снов. То были просто кусочки моментальных снимков, собранные откуда-то когда-то еще. Самолет собирался приземлиться по ту сторону радуги. Девушка собиралась сесть в самолет. Вышел спор. На нем была широкополая шляпа, купленная им в Париже и потерянная где-то в пути.

«Вы должны сесть на самолет, – без конца повторяет он. – Вы должны сесть на самолет». Она называет его по имени, только это не его имя. «Может быть, не сегодня, – то и дело повторяет он. – Может быть, не сегодня».

Иногда дверь открывается, и они заходят к нему. Поначалу он с ними дрался, однако они всегда оказывались сильнее, легко справлялись с ним, а потом быстрая холодная боль пронзала шею там, где сонная артерия, и потом – оцепенение. Большую часть времени он не знал, что они делали. Иногда его раздевали догола, руки в перчатках его ощупывали, тыкали, измеряли. Иногда его раздевали и делали фото. Иногда он опять оказывался на стуле, и начинались расспросы. Возвращался мужчина с седыми волосами, стоял спиной к стене, от лица один силуэт оставался. Он задавал вопросы про то, что люди в отеле «Кандагар» называли Усаменой. Было похоже на бесконечную викторину по романам Майка Лонгшотта. Узник говорил: «Я не знаю», – пока не начинал повторять это как мантру, высвобождающую его из заключения, так, чтобы, пока тело его по-прежнему оставалось в камере, сознание его улетело бы далеко-далеко, парило над той пропастью, где находился иной мир, или другой иной, или другой другой иной.

– Почему вы не арестуете его? – спросил он как-то.

– Арестуем кого? – удивился мужчина с седыми волосами.

– Лонгшотта.

Седовласый говорил что-то про контролируемые риски и управление распространением информации. Узник понял это так, что им неизвестно, где находится Лонгшотт.