Глядя на провинцию, встрепенулась и Москва. Но тут было меньше искренности. Те же бояре приносили дары не от чистого сердца, а в пику царю. Митрополит наконец-то соизволил благословить царевича нательным золотым крестом, украшенным лазоревыми яхонтами и зелеными смарагдами, с мощами великомученика Димитрия Солунского и млеком Пресвятой Богородицы, присланным из Царьграда. Долгим ожиданием этого священного млека и пытался неуклюже объяснить Антоний свою задержку неприличную. Да и опоздал он. На Димитрии уж был крест нательный, тот, что останется на нем всю оставшуюся жизнь, крест, казавшийся огромным на маленьком детском тельце, золотой, с алмазами, подобранными один к одному и плотным рядом покрывавшими все перекладины и столб креста. Крест этот, сняв с груди своей, я сам возложил на Димитрия в глубокой тайне лишь в присутствии матери его, которой я строго наказал никогда его с ребенка не снимать и никому его не показывать. Склонилась передо мной Мария в глубоком поклоне, поняла она, что все сие означает.

Жаль, что все остальное не делалось в такой же тайне. Потому что царь Симеон взирал на эти бесконечные процессии с нарастающим раздражением. Вот и в тот памятный день, призванный зачем-то царем, я застал Симеона стоящим у окна в глубокой задумчивости. Я подошел и проследил направление его взгляда. Внизу был один из внутренних садов, куда выходила лестница из покоев Марии, в саду несколько девушек занимались вышиванием, усевшись кругом около одетой в черное вдовы, рядом мамка качала люльку с младенцем. На него-то и был устремлен взгляд Симеона. Не понравился мне этот взгляд. Нехороший был взгляд.

— Даже и не думай! — сказал я тихо.

Симеон не вздрогнул, не отвел взгляда, не принялся убеждать меня жарко, что ничего такого у него и в мыслях не было.

Он заговорил просто и деловито, как, наверно, крестьянин говорит жене, что вот снег выпал, пора кабанчика забивать:

— Великие несчастья я зрю для державы нашей от этого младенца. Не своею волею, но непременно станет он яблоком раздора. Нагие уже сейчас воду мугят, что-то дальше будет! Для блага державы…

Тут я не сдержался. Много чего наговорил Симеону, особенно же напирал на то, что его самого для блага державы надо было удавить во младенчестве, что государственная необходимость неоднократно и настоятельно требовала этого и в дальнейшем, но ни отец мой, ни мать, ни брат не взяли греха на душу, и Провидению было угодно, чтобы именно он, Симеон, подхватил венец царский, выпадавший из рук нашего рода. Тут я немного покривил душой, с тем большей искренностью и жаром грозил я Симеону неизбежными карами Господними, которые обрушатся на него и всех потомков, если посягнет он помыслом или действием на младенца. Кажется, убедил, заставил отвести взгляд задумчивый от Димитрия. Но не удовольствовал этим, еще много дней подряд приступал к Симеону с увещеваниями, добиваясь не только раскаяния, но и твердых гарантий. Наконец, я буквально заставил Симеона выступить в Думе боярской и во всеуслышание заявить, что царевич — именно так! — неприкосновенен и всякому, покушающемуся на его здоровье и жизнь, грозит казнь смертная. «И проклятие вечное!» — добавил митрополит по моему же наущению.

Чего не удалось мне сделать, так это добиться для Димитрия княжества удельного. Тут не в землях даже дело было, удельный князь имеет свой двор, только ему подчиняющийся, в уделе можно было бы набрать дружину, которая бы стала Димитрию стражей верною. Видно, и Симеон это понимал, поэтому предложению моему воспротивился.

— Так я ему свой удел завещаю, по духовной! — воскликнул я в запале.

— Это ты, конечно, можешь, — спокойно сказал Симеон. — Пиши, бумага все стерпит. Но стерпят ли бояре?

Собрал Симеон Думу боярскую и предложил ей отменить на Руси на веки вечные уделы как рассадник смут и раздора. Бояре посудили-порядили да и угвердили закон новый, им-то что, уделы — великокняжеское внутрисемейное дело. Так, в одночасье, в угоду моменту порушили обычай древний. У меня, конечно, княжество не отобрали, ни у кого в державе такой власти нет, чтобы наследство отцовское отбирать, но постановили считать его после смерти моей выморочным и вернуть в казну царскую. А буде княгиня моя меня переживет, то выделить ей опричную долю. Так и остался я последним удельным русским князем. И жить стало еще тяжелее, как будто одно это слово «последний!» взвалило на плечи дополнительную ношу.

На той же Думе боярской Симеон ввел новый порядок, объявив, что отныне и во все годы жизни своей Димитрий будет находиться на иждивении казны царской без обязательств по службе и охранять его будут стрельцы царские. Постарался Симеон, чтобы ничего своего не было у Димитрия, чтобы находился он полностью во власти царской, даже все подарки богатые, царевичу поднесенные, и те в казне своей запер. Лишь до фамильного нашего креста не дотянулась жадная рука Симеона. А Димитрию ничего более было не надобно! Кабы знал Симеон о том кресте, отдал бы за него все богатства отобранные и еще свои бы прибавил. Но я молчал, и Мария молчала, и княгинюшка моя молчала, а более никто об этом не ведал.

После этого мы больше месяца с Симеоном не встречались и не разговаривали. Даже стоя рядом в храме, смотрели в разные стороны и друг друга не замечали. Утомительное это дело! Потому что никак нельзя взглядами столкнуться, тут по правилам вежливости непременно придется восклицать изумленно: «Ах, какая приятная неожиданность!» — и лобызаться троекратно. А если отведешь молча взгляд, то это форменное оскорбление и скандал. Но мы с Симеоном продержались месяц, без обид и попреков, поостыли. Скажем так, Симеон остыл и призвал меня, а я по извечной своей душевной слабости от приглашения не уклонился. Была редкая в последнее время минута, когда Симеон пребывал в благостном настроении.

— Ты это, того, — мялся он, — в общем, спасибо тебе, что, значит, удержал. Ты меня понимаешь!

О, я прекрасно понял и лишний раз вознес благодарность Господу, что надоумил Он меня тот взгляд Симеона задумчивый перехватить.

— Я тут указ заготовил, — продолжил Симеон, ободренный моим кивком милостивым, — назначаю тебя опекуном царевича Димитрия и вверяю тебе его воспитание. Жить же вам дозволяю в Москве и в Угличе.

Воистину царский подарок сделал мне Симеон! Конечно, он не обо мне думал, а о судьбе трона, указом своим он отдалял Димитрия от его буйных родичей Нагих, а мое воспитание всем ведомо — смирение, благочестие, мудрость книжная, что еще нужно для спокойствия державы! Но я все равно был Симеону благодарен, особенно за дозволение покинуть Кремль, жить в котором стало невмоготу.

— Завтра же едем! — воскликнул я радостно.

— Тпру! — осадил меня Симеон. — Куда спешить?! Вы уж дождитесь! Да, недолго осталось! А уж после венчания на царство новоизбранного царя и двинетесь. Мне так спокойнее будет. Помнишь, рассказывал ты мне о королеве французской, Екатерине Медицейской, как там она, бишь, говорила-то? Держи всех своих врагов при себе. Очень мудро. Тот мужчина, от которого она эту мысль подхватила, был истинным правителем! Впрочем, ты можешь ехать, — добавил он, заметив обиду на лице моем.

Ну уж дудки! Никуда я один не поеду! Мнительность и подозрительность — вещи заразные, я, как и Симеон, никому уже не верил.