Необычайно тихи и задумчивы расходились кияне с того собора, всё ещё находясь под очарованием слов воина-волхва. Разговоры вели меж собой вполголоса.

– Да, сей Олег воистину вещий, гляди, как слова его в душу-то западают! – Рёк молодой широкоплечий скорняк сотоварищам.

– Не чета ему хитрый изворотливый Аскольд, мелок больно супротив нынешнего князя. – Отвечал ему худощавый златокузнец с тонкими чуткими перстами.

– Сей Олег с волхвом, а не с попинами приехал, такой не позволит византийцам в Киеве всем руководить и народ от веры исконной отваживать.

Дорасеос не чувствовал своего сильного тела, приученного к многолетним боевым упражнениям. Может, у него вдруг появились крылатые сандалии, как у Гермеса, которые несут его в волшебном эфире? А может, у него вообще уже нет никакого тела, и только невесомая душа стремится в своём вечном полёте туда, куда никому из смертных неведомо. Тёплой струёй ласкового потока коснулась сознания божественная музыка, похожая на чей-то знакомый голос. Этот чудный голос зовёт его и просит не уходить, а он никак не может решиться, чувствуя, что если вознесётся ввысь в светлом потоке, то больше никогда уже не будет слышать этот дивный божественный глас, но если отзовётся на его мольбы, то обретёт боль и страдания. Но выбор должен быть сделан. Он некоторое время колеблется между двумя могучими силами на границе междумирья и, наконец, летит на зов земной жизни. Боль израненной плоти мгновенно гасит полёт души, и она затаивается где-то в уголке непослушной от жуткой слабости и мелкого озноба человеческой оболочки. Сквозь серое марево саднящей боли и непривычной слабости вдруг проступил зыбкий образ земной богини. Она говорила что-то тем желанным волшебным голосом, который звал его из небытия. Он звучал, как древний глас тех далёких столетий, где боги и люди существовали рядом. Ещё ничего не понимая, он просто наслаждался этим голосом, будто пил божественную амриту, каждая капля которой вливала в него силы возрождения.

Он медленно возвращался в своё непривычно слабое тело. Наконец, осознал, что лежит на душистом сене в каком-то странном строении из жердей и глины. Приятный вольный ветерок пробирался сквозь просветы и шевелил сухие травинки вокруг головы. Со двора слышалась речь россов. И вдруг так же легко и свободно, как порыв ветра, вошла ОНА, богиня, – он даже вспомнил её загадочное земное имя – Дивоока.

Она обрадовалась, что он пришёл в себя, стала рассказывать.

– Ввечеру того дня, как я тебя в овражке нашла, человек по нашему краю ходил из Готской слободки, рёк, будто лихие люди напали и порезали их торговцев средь бела дня. Спрашивал, не заметили ли мы какого подозрительного лиходея, особо спрашивали про тучного, не то грека, не то хазарина. Мы отродясь здесь тучных не видывали, так ему и сказали. – Раненый взволновался, застонал, будто хотел что-то сказать, но сил пока было маловато. – Да не волнуйся, Божедар, про тебя никому кроме семьи нашей неведомо, ты поправляйся, тут тебя никто не сыщет, а коли и сыщет, в обиду не дадим. – Голосом, полным душевной теплоты, молвила дева, перевязывая раны и прикладывая новые мази и заговорные травы.

Днём у неё было совсем мало времени, чтобы позаботиться о раненом, но зато вечером, когда сгущались сумерки и все домашние после долгого летнего дня уходили спать, она приходила к раненому и ухаживала за ним, разговаривая при этом своим божественным голосом. И эти мгновения были для Божедара самыми счастливыми, несмотря на телесную боль и слабость. Да, он теперь Божедар, ни разу никто не назвал его здесь другим именем, тем, под которым он прожил двадцать два года своей непростой жизни. Всё, что было до того, как он оказался в этом строении с продуваемыми ветерком стенами из жердей и глины, с пахнущим степью сеном и шуршанием мышей в нём по ночам, он, конечно, помнил, но то были воспоминания неясные, как навеянный сон. После падения в овражек он, очевидно, сильно ударился головой, и память как бы подёрнуло туманом. Прошлое было где-то в другом мире, когда его звали Дорасеос. А сейчас рядом настоящая дева-богиня, а также её быстрая в движениях, всегда занятая мать с острым взглядом пронзительных синих очей, от которых ничего не может быть сокрыто. Отец Дивооки, молчаливый и основательный, обычно говорил: «Да-а, дела!» – почёсывал затылок и уходил. Зато младшие сёстры и братья девы говорливыми воробьям «залетали» в его убежище и так же неожиданно упархивали. Простота и естество людей, спасших и выхаживающих совершенно чужого человека, вначале удивляла раненого, но потом он понял, что эти люди так живут и по-другому просто не умеют.

Когда головные боли поутихли и поджили раны, он смог вначале с посторонней помощью, а потом и самостоятельно выходить из своего убежища во двор.

– Мне надо соопщить… товарищ… что я жифф – молвил Божедар отцу Дивооки. – Надо передать… записка… Что теперь ф полис, я не слышать камбана… ко-ло-кол?

– А нет более греческой церкви, – ответил огнищанин. – Её кияне по брёвнышку раскатали. Тут, брат, пока ты в беспамятстве лежал, много чего произошло. Князь Аскольд убит, а ныне на столе Киевском князь Олег из Нов-града. Посланник папы римского Энгельштайн со своими людьми тоже исчез неведомо куда… Греческая слобода ныне в облоге, – продолжал огнищанин, – ведь именно там сокрылись оставшиеся священнослужители. Рекут люди, будто скоро начнётся приступ несчастных греков… Так что радуйся, что ты в безопасности… – Огнищанин оставил Божедару холодного квасу и ушёл по делам.

Эти новости взволновали трапезита не на шутку. Перед ним с трудом всплыли обрывки последней засады на Энегельштайна и последующее их с соратниками бегство. Он криво усмехнулся своим мыслям: «Мы с Устойчивым придумали хитрую западню, но сами угодили в ответную ловушку римлян. А пришедший из Новгорода князь решил нашу проблему походя, даже не ведая о том. Теперь, выходит, нет ни нашей церкви, ни римского легата, новый князь россов всех уровнял. Да, огнищанин сказал, что Греческий двор в осаде местных жителей, я должен идти защищать своих, это мой долг! – спохватился Дорасеос. И тут же в голове мелькнула мысль: «Если я вступлю в схватку, не стану ли врагом тем, кто подобрал меня полумёртвого и выходил? Как быть? Я гражданин Империи, и не просто воин, а прежде всего воин веры, несущий крест… Однако без помощи этих… – даже про себя Дорасеос не смог назвать тех, кто его спас и приютил, варварами, – …без этих простодушных россов я давно был бы мёртв и никому уже ничего не должен»…

Утром Дивоока пришла с глиняной миской каши и несколькими свежесорванными огурцами. Божедара на сеновале не было.

Отец застал Дивооку сидящей на деревянной колоде у входа, она тихонько роняла слёзы.

– Ушёл? – Только и спросил он, и совсем как в детстве, погладил дочь по голове. – Не плачь! Греков-то нынче в их торговом дворе окружили, того и гляди люд киевский в отместку за прошлые деяния византийцев бить почнёт, а он воин, потому должен на защиту своих спешить.

– Так он же ещё не совсем от ран тяжких оправился, какой из него защитник? – молвила она едва слышно, дрожащими губами. – Да и почему не упредил, силой-то его никто бы и не удерживал?