Тогда я велела Веронике выжидать машину отца у окна и спускаться к нему самой. Если же ты поднимался, я выходила разговаривать в подъезд, плотно прикрыв за собой дверь.

На год ты притащил здоровенного игрушечного медведя. Я убрала руки за спину. «Это пацану, не тебе. Он-то ни в чем не виноват». Я покачала головой: «Он выблядок, сам сказал. Девке своей подари. Ей как раз по возрасту». Ты кивнул, спустился на пролет к мусоропроводу и пристроил медведя на крышку. «Она мне не девка, кстати. После праздников в загс пойдем». И стоял там, как будто чего-то ждал, а я заставила себя усмехнуться: «Может, хоть теперь от нас отвалишь». Тогда ты пошел по лестнице вниз, а я вцепилась в ручку двери, чтобы не побежать следом – и? толкнуть в спину? схватить за руку? не дать уйти? сказать: «Не делай этого»? сказать: «Он не выблядок, он наш сын»?

Но я осталась на месте.

Я тебе так ничего и не сказала.

Так у Кости завелась вторая жена. Детей, впрочем, не завелось, так что, видимо, от безнадеги она решила любить Веронику, как будто задумала отнять у меня всех. Вы работали сообща: она выбирала Веронике игрушки, потом шмотки и украшения, ты вывозил Веронику за границу на каждые школьные каникулы, оплачивал летние языковые школы – лишь бы держать подальше от меня. Вы переехали в Москву и выманили Веронику следом, пообещав ей поступление и квартиру.

Никита же с каждым годом, как будто назло мне, становился всё больше похожим на отца – в жестах, в мимике, в улыбке, даже в задумчивом молчании.

В отличие от Вероники, он никогда не капризничал, не ныл, не требовал своего слезами и истериками, а всё больше молчал, и лишь иногда задавал вопросы, на которые мне было нечего ответить.

Зато я знала: он не зависит от Кости, Костя не сможет причинить ему зла, Костя не сделает его своим, Костя не вырастит его – собой.

И всё, чего я хотела, – так это чтобы Никита понял: он может быть лучше вас всех, лучше Вероники, лучше тебя, лишь бы он не стал таким, как ты, лишь бы он не стал одним из тех костиков, которые запросто топчут, а потом бросают таких агний, как я, лишь бы он

не стал

Никита не стал

Никиты не стало

Бабушка, бабушка, что делать, если волк – это я?

Бабушка?..

– Приехали.

Вероника тронула меня за рукав, а я дернулась от неожиданности – и тут же наткнулась на ее взгляд: тот самый, Костин, где бешенство мешается с обидой.

– Выйди, пожалуйста.

Она закатила глаза, но послушалась. Костик покосился в зеркало, помялся, вздохнул и наконец выдавил:

– Мне жаль.

– Не старайся.

– Правда. Мне жаль. – Он помолчал, отвернулся к окну и сказал: – У Катьки два выкидыша, один за другим… Раньше думала – в ней дело, раз у меня дети есть. Потом в церковь пошла, так ей там карга какая-то напела, что я прелюбодей, раз из венчанного брака ушел. Теперь свечки за меня ставит, а я вот думаю: поможет ли?

– И как?

– ЭКО сделали. Снова. Двойню ждем, но черт его знает, как пойдет. Представляешь, даже к психологу ходим; она меня иногда как спросит, так я и не знаю, что сказать. Катя догадывается о чем-то, конечно, но даже и близко не… Тони Сопрано, блин. – Он выругался. Потом добавил: – Про тебя часто вспоминал.

– Что вспоминал?

Он отвел взгляд и произнес так, как умел он один:

– Агния.

Я вцепилась в ручку двери.

– Не смей.

– Ты ж мне всю душу выжгла.

– Думаешь, я порчу навела?

– Не думаю. Агния. Прости меня. За всё прости.

Вероника открыла дверь с моей стороны и сказала:

– Пора.

Коммос

Что ж я скажу еще: вот разве только,

Что бедствия царей кругами в мире

Расходятся широко, и кого,

Кого они при этом не заденут!

Еврипид, «Ифигения в Тавриде»

– Еще хорошо, что не от ковида помер, – тогда бы в закрытом гробу хоронили и только семью подпустили бы. А в Италии, в Италии-то, слышали, вообще без свидетелей хоронят, сжигают сразу, а родным только фотографии присылают, представляете, страх какой?

Ника кивала незнакомой женщине, рассеянно оглядываясь по сторонам. Наконец из часовни вышли люди и вынесли гроб. Настал черед Буяновых.

Утром отец заехал сам, хотя Ника предпочла бы заказать такси, чем метаться у машины, пытаясь понять, каким образом следует сесть, чтобы в очередной раз не эскалировать семейный конфликт. Спас папа, как и всегда. Придержал заднюю дверь матери, которая, даже не поздоровавшись, скользнула в салон, и кивнул Нике: иди к ней. Ехали молча, но Ника видела, как отец то и дело бросал изучающие взгляды в зеркало. Пыталась вспомнить, когда последний раз они таким составом куда-то ездили, – и не могла.

Хоронили в Москве – так настояла мать. Папа, как и обещал, обо всём договорился и даже выбил отпевание, воспользовавшись лазейкой о психическом нездоровье. Нашел левого психиатра, который задним числом подписал Никите диагноз.

Может, так лучше. Может, лучше считать, что он не ведал, что творил.

Папе удалось пробить время в новой, недавно открывшейся при кладбище часовне. Ника стояла между родителями, едва различая слова батюшки из-за перестукивания рабочих за стеной. Она искала взглядом конкретного человека, вглядывалась в каждого из присутствующих, но задние ряды было не различить, к тому же маски делали всех одинаково неузнаваемыми.

Даже Никиту. При жизни Никита был бледен, но теперь приобрел загар солярия по акции и пестрый румянец. Брови чернели четкой линией, губы алели розовым, и Ника была готова поклясться, что чувствует запах прогоркшей помады. Она силилась разглядеть шрамик над бровью, который Никита поставил в четыре года, свалившись с качелей, но не находила и следа. Никита в гробу был дублером Никиты в морге, напоминая водевильного актера, разукрашенного для того, чтобы зрителям с последних рядов было что разглядеть, – да только она оказалась в первых рядах и сразу заметила подмену.

Мать сжимала свечу без салфетки, не обращая внимания на капавший воск. Ника вырвала огарок из ее рук, обожглась и затрясла рукой. Мать раздраженно шикнула. Ника погасила свечку и протянула ей новую вместе с салфеткой. Лицо матери чуть смягчилось, и она – небывалое дело – благодарно кивнула.

Раздался визг, и люди расступились: у девушки позади свеча подожгла салфетку.