На полу валялся огненный шмат, долговязый парень затаптывал его. В спертом воздухе повис запах паленой бумаги.

В часовню вошла женщина и замерла, будто не решаясь пройти вперед. Ей протянули свечку; она помедлила, но затем проскользнула вглубь зала. Рыжие кудри выбивались из-под плохо сидящего платка, очки то и дело запотевали, так что она сняла их и близоруко щурилась.

Пользуясь тем, что рыжая плохо видит, Ника вглядывалась, пытаясь понять: она или нет? В новостях появлялась ее фотография рядом с Никитиной, на то и был расчет Ники, но маска сбивала со следа. Почти любая из незнакомых Нике женщин могла оказаться той самой.

Сразу после отпевания рыжая направилась к выходу, минуя автобус, но Ника, отодрав материнскую руку, вцепившуюся в локоть, выскочила вслед:

– Ирина?

Рыжая обернулась, ее взгляд заметался: ворота – Ника – ворота.

– Я сестра Никиты. Можно с вами поговорить?

Она струсила, не решившись остаться на погребение и подойти к семье, но где-то в глубине души хотела быть пойманной.

Девушка спустила маску и вытащила сигарету.

– Курите?

Ирина покачала головой. Девушка щелкнула зажигалкой, втянула дым и закашлялась. Рослая, не столько красивая, сколько интересная, с высокомерным, даже чуть хищным выражением лица, она напоминала прерафаэлитскую Прозерпину. И брата. Оба – тонкокожие, темноволосые, голубоглазые. Но дело было даже не во внешности, а в чем-то неуловимом: нервной усмешке, кривящей тонкие губы, взгляде-сканере, полуприказном, всезнающем тоне, – как будто перед Ириной стояла женская версия Никиты, который успел повзрослеть.

Девушка откашлялась и затушила сигарету.

– Я вообще-то тоже не курю. У папы попросила. Он сам на айкос перешел, но в машине дежурную пачку держит. Я думала, это поможет. Как в кино, знаете…

Ирина кивнула. Вздохнула и спустила маску. В последние дни обострилась, казалось бы, подлеченная аллергическая астма. Психосоматика, уговаривала она себя, задыхаясь, но это не помогало.

– Мне стоило самой подойти. Выразить соболезнования. Извиниться.

– Не стоило, – девушка сломала сигарету. – Письмо его видели?

Ирина проговорила через силу:

– «Вы не даете вторых шансов».

– Всё видели? Или только эту страницу?

– То есть?

Девушка кивнула:

– Так я и думала. В телегу слили только последнюю страницу, отсюда и весь этот хай. Нам показали полный текст. Мать запретила его распространять, но я думаю, вы заслужили знать. Я так и решила: придете – покажу. Отправлять не буду. Можете прочитать сейчас же, при мне. Хотите?

Ирина не хотела читать предсмертное письмо, Ирина хотела уйти и позабыть навсегда об этом письме и об этом мальчике, но девушка уже протягивала телефон, не оставляя шанса на отказ.

– Вы должны прочитать.

Ирина кивнула и села на лавочку.

Страница 1

Первое правило немецкого: начиная предложение, ты должен знать, как его закончить. Одно следует за другим, всему определено свое место. В жизни так же. Одно непреложно ведет к другому, только ты понимаешь это уже к финалу: вариантов не было, связка окажется в конце предложения.

Связка – это я. Я не глагол, не движущая сила, я только элемент, затерявшийся в конце. Тот элемент, без которого всё распадется.

Я начинаю это письмо, уже зная, как его закончить, поэтому писать я буду долго. Чем дольше вьется это письмо, тем дольше вьюсь я.

Вьюсь или бьюсь – рыбой об лед, об стену горохом, насмерть, в конвульсиях, головой.

Вдребезги.

Я помню, как подумал об этом впервые. Мне было лет пять, мама с Никой собирались на отчетный концерт, а у меня начала болеть голова, да так, что я плакал и просил сделать с этим что угодно, и мама вызвала мне врача, а я прошептал Нике на ушко, что так больно, что я хочу встать на подоконник и броситься этой больной головой вниз, чтобы она меня больше не мучила. Ника положила мне мокрую тряпку на лоб и пообещала, что всё пройдет, только маме такого говорить нельзя. И тогда оно прошло, и таблетками сбили боль, но оно не прошло насовсем, и я уже чувствую, как подступает очередной приступ, только аптека уже закрыта, а таблетки кончились, так что скоро мне станет очень плохо, или мне станет никак.

Я написал Нике. Она в сети, но не читает – всё еще злится за тот раз, когда я не отвечал маме, а как я мог ответить, если был на первой пересдаче по немецкому, а что я мог сказать, если ни мама, ни Ника не знают, что послезавтра меня выгонят отсюда, так что придется бомжевать в Академии, как тот турок, который изрисовал весь факультет.

Страница 2

Я мог бы уйти в армию, но меня не возьмут, – значит, не мог бы.

Я мог бы пойти на работу, но без диплома меня не возьмут, – значит, не мог бы.

Я мог бы попросить помочь с работой отца, но он со мной не разговаривает, – значит, не мог бы.

Я мог бы вернуться к маме, но меня показывали по телеку, рассказывали, какой я молодец, и мама меня хвалила, – значит, не мог бы.

Я мог бы приехать к Нике, но она злится, – значит, не мог бы.

Я мог бы, но не мог бы.

Бы. Тоже связка? Нет, частица. Но эта частица способна изменить всё. История не знает сослагательного наклонения, но вдруг?

Я мог не переезжать в Москву. Я мог не поступать в Академию. Я мог не участвовать в игре. Я мог не получать медаль. Я мог не быть первым учеником школы. Я мог не разрушать семью. Я мог не родиться.

В каком-то из этих «не» всё и произошло – немецкий порядок, одно следует за другим, oder?

Я мог не родиться – физически. Был настолько слабым, что даже не открывал глаза. Как котенок. Я мог не выжить, когда делали операции. Я мог остаться там же, на столе. Мама так часто рассказывала о моих операциях, что мне постоянно снится сон, как будто всё происходит снова, только без всякого наркоза, а потом я просыпаюсь и думаю: жизнь и есть такая операция без обезболивания.

Если есть обезболивание, должно существовать и что-то обратное. Приболивание. Доболивание. Наболивание.

Я родился таким слабым, что мама привыкла за меня бояться, а отец бояться не хотел, вот и ушел. Я совсем его не знаю. Ника говорит, он хороший, вот только заставил ее бросить адвокатуру и хочет заставить бросить этого парня, Диму. Но она всё равно говорит, что папа хороший. Вот только я не смог с ним познакомиться – он сбежал раньше, чем я успел