Он указал на мою чашку:

– Этот чай с плантации ее отца.

– Вы говорили мне, что она умерла. От болезни?

– В год Тигра, в 1938-м, когда мне самому было тридцать восемь, жизнь моя переменилась. Асука забеременела. – Он умолк, воспоминание затуманило взгляд. – Это был бы наш первый ребенок.

Мы оба опустили лица и сидели, не отрывая глаз от столешницы.

– Что случилось?

– Она была слишком хрупка. И умерла во время родов. Она и ребенок. Мой сын. – Он потер большим пальцем старый след от воды на столе.

Я понимала, что должна высказать ему, какая жалость одолевает меня от услышанного, только самой мне никогда не нравилось, когда люди жалели меня.

– Почему вы приехали в Малайю? – спросила я. – Почему выбрали это место?

Кернельс забрался по ноге Аритомо и устроился у него на коленях.

– Мы имели право принимать заказы от клиентов за пределами дворца – при условии, что Имперская Канцелярия Садов даст согласие. Нашими клиентами были аристократы. У императрицы Нагако был кузен, которому хотелось, чтобы я разбил для него сад. Так что, вскоре после того, как Асука умерла, я вернулся к работе: это был единственный способ дальнейшего существования для меня, – сказал Аритомо. – Какая же это была беда! С самого первого дня мы с ним препирались из-за моих планов. Он считал себя большим докой-садовником. Навязывал свои собственные идеи. Уже через месяц он потребовал, чтобы я внес изменения в свои планы. Кардинальные изменения.

– А вы?

– Император поговорил со мной. Просил меня извиниться и внести изменения. Я отказался. Никому не позволялось менять мои планы настолько, чтоб можно было втиснуть в сад теннисный корт. – Аритомо поморщился. – Теннисный корт! Так что я вышел в отставку. С год не знал, чем себя занять. Я не принимал больше никаких заказов. Я наведывался в «отрешенный мир», слишком много пил и валял дурака с женщинами. Однажды я вспомнил чайного плантатора из Малайи, с которым встречался за несколько лет до этого. Я так и не удосужился навестить его. «Так, – сказал я себе. – Непременно напишу ему. И отправлюсь в Малайю. Попутешествую малость».

– Бывали ли вы с тех пор дома?

– Это уже не мой дом. Родители мои умерли. То, что я знаю, что помню, а также всех друзей, когда-то у меня бывших – все унесло бурей.

Взор его поник, уперся в лежавшие на столе ладони.

– Все, чем я владею сейчас, это воспоминания.

Я глянула на него, мужчину, устроившего себе дом на этом нагорье, следящего из своего сада, как одно смутное время года сменяется другим, как минуют годы и он становится старее.

– Сад заимствует у земли, у неба, у всего вокруг, но вы заимствуете у времени, – медленно выговорила я. – Ваши воспоминания – это тоже некая форма шаккея. Вызываете их, чтобы жизнь ваша ощущалась не такой пустой. Вроде гор и облаков над вашим садом: видеть их можно, но они навсегда останутся недосягаемы.

Глаза его подернулись холодом. Я преступила границу между нами.

– То же самое и с вами, – сказал он немного погодя. – Ваша прежняя жизнь тоже ушла. Вы, заимствуя мечтания вашей сестры, находите уже утраченное.

Мы сидели на веранде, каждый погруженный в свои воспоминания.

Наш чай понемногу терял свое тепло, отдавая его горному воздуху.

Дождь перестал, и я поднялась, чтобы уйти. В главном коридоре, ведшем к входной двери, я задержалась, чтобы взглянуть на горизонтальный свиток фута в два[161]длиной. На нем черной тушью и водой на чистом белом фоне был изображен хрупкий старик, который вел за собой крутогорбого буйвола на веревке, привязанной к кольцу, которое было продето сквозь ноздри зверя. Старик уже почти миновал лунообразный арочный проход в высокой стене, но его остановила поднятая рука стража. За проходом расстилалась серая размывка, сливавшаяся с зернистой пустотой рисовой бумаги.

– «Проход на Запад», – пояснил Аритомо. – Это мой отец нарисовал. Отдал мне перед смертью.

– А кто этот старик с буйволом?

– Лао Цзы[162]. Он был философом при китайском дворе две с половиной тысячи лет тому назад. Разочарованный дворцовыми излишествами, не захотел иметь с такой жизнью ничего общего. Вы видите его на посту стражи, он готов перейти границу царства и отправиться в неведомые земли на западе.

Я повела рукой над двумя фигурами:

– Его остановил охранник.

– Привратник на посту. Он узнает мудреца и умоляет того остаться на ночь и передумать. – Лицо Аритомо было в тени, в профиль я видела только блеск одного глаза и линию, очерчивающую кончик его губ. – Лао Цзы согласился. В ту ночь он изложил на бумаге принципы и верования, которыми руководствовался всю свою жизнь, «Дао Дэ Цзин».

Аритомо примолк на мгновение.

– «Путь Небес подобен отданию поклона, низведению высокого и вознесению низкого. Он отбирает у того, у кого имеется в излишке, и отдает тому, у кого ощущается недостаток. Путь Человека противоположен».

– После того как мудрец окончил написание книги, – сказала я, – он развернулся и отправился обратно домой?

– На рассвете старый мудрец отдал все им написанное молодому человеку. Ведя за собой буйвола на веревке, он прошел в ворота и скрылся в пустыне. Больше никто и никогда его не видел.

Аритомо смолк.

– Есть люди, считающие, что его никогда и не было, что он – всего лишь миф.

– Но вот он, здесь, запечатленный водой на бумаге навечно.

– «Даже самая бледная краска переживет память людей», – сказал мне как-то мой отец.

Рассматривая рисунок еще раз, я поймала себя на мысли, что привратник больше не кажется останавливающим старика: он не закрывает тому путь через ворота, а напротив, печально машет мудрецу рукой на прощанье.

Убийство Верховного комиссара продолжало будоражить наши мысли до самого конца года. По всей стране моральный дух среди работавших на земле и в шахтах упал еще ниже, и все больше и больше семей европейцев паковали вещички и уезжали из Малайи навсегда.

Рождество в Маджубе встретили в подавленном настроении. Я отклонила большинство приглашений на празднества. Люди по-прежнему заезжали в Дом Маджубы по выходным на браай Магнуса. Гости бывали разные: отставные адвокаты из К-Л, пытавшиеся говорить со мной о праве, инженеры из Департамента общественных работ, врачи, индийские священники-англикане, старшие офицеры полиции, малайские госслужащие. В первые недели в Маджубе я считала себя обязанной появляться на этих сборищах, но вскоре ходить на них перестала. С тех самых пор, как вырвалась из лагеря, я не могу переносить долгое нахождение в толпе.