– Ты пристрелить меня надумал, Роберт? – тихо спросил парнишка-арестант.

– Спасат надумал! Бери маузер! Беги!

– Не могу бежать. Дай перевести дух, – парнишка закатил синие глазенки, затих. И немчик замер, будто лошадиную дозу брома хватанул.

– Ты похлопай его по щекам-то! – возмутилась Фридриховна. – Да одежку запахни. Да шапку на голову насунь. Он, наверное, намерзся в лагере-то. А теперь на снегу распахнутый валяется. Смотри: помрет, и без толку тогда все твои подвиги.

– Welche Art von Exploits, Frau! Ich – predatel. Ich half, um der Gefangenschaft zu entkommen[32], – печально проговорил немчик и, спохватившись, завопил по-русски:

– Хватай, бабака, аса! Тащи его в свою беролагу.

Фридриховна развязала платок. Ничего! Сама-то не замерзнет! Под платком у неё старенькая батистовая косынка. Платок повязала как следует, плотно, чтобы не поддувало. Не позабыла давних навыков-то! Ведь в прошлые времена она барчуков нянчила. Заодно серую морду варежкой потерла, и ненапрасно. Пленный очи разлепил да как хорошо посмотрел-то! Остро, зло глянули на неё серо-голубые глазенки. Значит, будет жить. Значит, не напрасно рискует Фридриховна.

– Вставай, родимец! – попросила она солдата. – Старая я. Не смогу тебя тягать, а санок при мне нет!

Пленный попробовал подняться. Встал неуверенно на колени, зашатался. Вот-вот снова рухнет.

– Не падай, Тимка! – заверещал немчик. – Ты герой. Останься герой! Тащи его, бабака!

– Как я его потащу?

– Schneller![33] – рычал неугомонный немчик. – Вали на горб! Тащи!

Ну как тут не подчиниться? Фридриховна попробовала поднять солдатика под мышки – легким оказался. Видать, долго голодал. Да и ростом не вышел, не перерос и Фридриховны, а она уж роста невеликого, зато сытая.

– Hilf mir, Genosse! Man kann nicht zu bewāltigen. Ich bin alt![34]

– Sie sind ein Deutscher, meine Mutterchen? Komm, beeilen Sie sich![35]

Немчик не особенно церемонился с пленным. Где волочил за шиворот, где хватал подмышки и толкал перед собой. Бывало, и морщился, и отплевывался, что и не мудрено. По лохматой бороде арестанта вши скакали, как акробаты в цирке-шапито. Фридриховна ни жива ни мертва плелась позади. Несколько раз хотела уж дать деру. Да куда нынче в Вязьме побежишь? Разве в комендатуру, доносить. Но на это сил и решимости не хватило. Так и плелась позади обремененного странной ношей немчика, бормоча:

– Ты меня сдашь потом! Доложишь начальству о пособничестве! Болтаться мне, старой, на виселице!

– Er hatte eine bessere Druck in Ihrem Keller, als am Galgen zu hāngen! Verstehst du nicht? Wāhrend seines Fluchtversuch wird gehāngt werden! Diese Person – der Pilot-ass. Hero![36] Спаси его, бабака!

Услышав крик немчика, вшивый герой оживился. Да так рьяно оттолкнул руки своего спасителя, что тот кубарем покатился в снег. Сам завертелся волчком. По сторонам так и зыркает синющими глазами.

– Куда бежать, бабка? – тихо спросил летчик-ас, вперив во Фридриховну острые глаза.

– Беги прямо до угла. Там налево. Как увидишь по левую руку дом с провалившейся крышей – сразу сигай через забор. На дворе сиди тихо. Жди меня.

Но летчик-ас побежал не сразу. Сначала к немчику кинулся, помог из сугроба выпростаться, за руку схватил, трясет.

– Прости меня, Роберт! Хороший ты парень, но иначе не могу, – сказал летчик, прежде чем ударить немца по лицу.

Летчик-ас – беглый арестант – ещё лет пятьдесят протянет, детей-внуков народит. Это где же видано, чтобы голодный человек сытого так ударил? Немчик с одного удара навзничь опрокинулся обратно в сугроб и замер в полнейшем бесчувствии. Ещё миг – и арестанта след простыл. Фридриховна семенила домой в полной уверенности: летчик-ас сделал всё в точности, как она велела. Куда надо и добежал, и сиганул, и затаился, и ждет теперь её.

– Эх, любит тебя Господь, летчик-герой. Любит, только непонятно почему, – приговаривала она, высматривая среди заснеженных крыш свою, слегка порушенную легким снарядом.

* * *

Вовка вошел в Вязьму вместе с ранними сумерками со стороны бывшей деревеньки Крапивня – унылого, похороненного под глубокими снегами пожарища. Миновал безлюдную, дотла сожженную окраину города, стараясь не смотреть по сторонам. Да и на что смотреть? Всё та же неприглядная картина: обвалившиеся стены, почерневшие трубы, поваленные, изрешеченные осколками заборы, безлюдье. Навязчивый запах гари и человеческих испражнений смешан со сладковатым душком гниющей плоти – вот такие ароматы нынче витают над некогда советскими населенными пунктами. В лесах получше – там морозная свежесть и относительное безлюдье. Это если не считать неупокоенных останков. И относительная безопасность. Это если не обращать внимания на разжиревших волков. Впереди мост через реку, а значит, придется иметь дело с караульными. Справа должна быть железная дорога, люди и всё те же караулы. К железной дороге Вовка решил не соваться – брел по пожарищу, внимательно присматриваясь и принюхиваясь. Недавний снегопад сгладил очертания пейзажа. Похоже, погорельцы или погибли вместе со своими жилищами, или нашли новые обиталища. Успели собрать уцелевшие пожитки и перестали наведываться к руинам. На свежем снегу не было иных следов, кроме Вовкиных. Это обстоятельство беспокоило его до тех пор, пока он не обнаружил звериные следы. Вовка потряс головой, зачерпнул снежку, потер им лицо между налобьем волчьей шапки и бородой, закрыл и снова открыл глаза. Нисколько не изумляясь, кладбищенский сторож из деревни Скрытня, зайдя на окраину уездного города Вязьма, узрел на снегу волчьи следы.

Караульные у моста, на счастье, оказались пьяны. Один из них скинул с плеча ремень трехлинейки, наставил на раннего прохожего штык, раззявил щербатый рот в кривой ухмылке.

– Кто таков? А ну…

– Да оставь ты его, Петька! – проговорил другой, смутно знакомый. – Это кладбищенский сторож из Скрытни. Умом тронутый.

Щербатый опустил штык долу. Двое других окинули мутными буркалами Вовкину вшивую сутулость и отвернулись, а он ступил на чиненый-латаный настил моста. Кожаные подошвы валенок скользили по мерзлым доскам. Стараясь удержать равновесие, Вовка позабыл о пьяных караульных. Он старался разглядеть знакомые очертания приречных кварталов, но глазу не за что было уцепиться – одни снеговые холмы кругом. Где же домик Дарьи Асафьевны? Где высоченные тополя, что закрывали собой его кровлю? Его крашеные синей краской ставни? Он помнил их с тех пор, как впервые в 1920 году попал в Вязьму. Это Дарья Асафьевна познакомила его с Марфой. Вовка лениво шарил глазами по сторонам, и, не находя знакомых ориентиров, брел наугад.