Анатолий молчал, вперив взгляд в пространство поверх головы Тимофея.

– Хорошо. Пойдем. – Тимофей взял друга за руку и повел внутрь барака.

– Она повсюду тут ходит. В рваной плащ-палатке, в пробитой каске и с косой, – словно прочитав его мысли, проговорил Анатолий. – Ты не видел её?

– Кого?

– Смерть.

– У тебя голодные галлюцинации, – отвечал Ильин. – Потерпи, дружище!

– Думаешь, наши пойдут в наступление – и мы спасены?

– Думаю, наше спасение в наших руках.

Тимофей распахнул дощатую дверь загородки и втолкнул Анатолия внутрь. Ильин не любил лагерного барака. Воздух здесь был чуть теплей, чем на улице. Вшивый лагерный люд жался друг к дружке, согревая воздух дыханием. Конечно, барак – это крыша, стены, хоть какая-то защита от непогоды. Но Тимофей являлся сюда лишь для исполнения долга. Замкнутое пространство, наполненное миазмами тления и страха, удручало его.

– А мне можно тут находиться? Я не нарушаю режим? Ведь это помещение для больных, – бормотал Анатолий.

– Ты же сам только что сказал – это морг. Всякий попавший сюда – будущий мертвец. Конечно, по нынешним временам морг – тоже роскошь… Эй, посмотри! Михаил Федорович-то в сознании!

Лукин лежал, укрытый шинелькой на потемневшей соломенной подстилке. Скомканная плащ-палатка заменяла ему подушку. Рядом, на грубо сколоченном ящике, в гнутом котелке серела подернутая ледком вода. За дощатой загородкой шелестели едва слышно голоса, время от времени раздавались шаркающие шаги, кого-то душил кашель или донимала чесотка. Над полом, над плохо пригнанными досками, гуляли сквозняки. Пахло отхожим местом и мертвечиной.

Дыхание вместе с паром вырывалось изо рта генерала. Он осунулся, зарос жесткой, псивой щетиной, но по-прежнему был вполне узнаваем. Анатолий потянул раскрытую ладонь к виску:

– Здравия желаю!

– И ты будь здоров… офицер?

– Это мой штурман, – подтвердил Тимофей. – Ещё с ТБ-3. В Испании – вместе. В финскую – вместе. И здесь, выходит, тоже вместе.

– А теперь он кто? – Лукин приподнялся.

– Это мой штурман с ТБ-3, – твердо повторил Тимофей.

– Звание?

– Старший лейтенант.

– Штурман знает, как можно выйти из лагеря? – спросил Лукин. – Слышал, каждое утро часть заключенных куда-то уводят.

– Их водят в город, на расчистку завалов. Восстанавливают мост, – отозвался Анатолий. – Водят только тех, кто здоров. Но работы тяжелые. Если потеряешь силы, не сможешь поднять носилки, – расстрел на месте.

Анатолий говорил внятно, но лицо его болезненно дергалось. Он избегал встречаться глазами с Лукиным.

– Ты не болен ли, старший лейтенант? – сухо спросил Лукин.

Если страх – это болезнь, то Анатолий Афиногенович болен страшно, тяжко. Недуг скоро пожрет его, но генерала явно не смущало это столь явное для всех обстоятельство.

– В лагере есть провокатор. Этого человека доставили сюда вместе с нами. Ты видел его, старший лейтенант?

Анатолий молчал.

– Этот человек нарушил присягу и приговорен, – невозмутимо продолжал Лукин. – Необходимо привести приговор в исполнение.

– Это приказ? – тихо спросил Анатолий Афиногенович. – Мы всё, каждый из нас, сдался в плен. Это ли не нарушение присяги? Если так, все мы приговорены в любом случае. Не убьют немцы – расстреляют свои.

Лукин молчал. Туманное облако над его лицом поредело. Тимофей склонился над генералом, прислушиваясь.

– Он уходит в забытье, – прошептал Ильин. – Так ему лучше. Очень сильный человек.

– О ком он говорил?

– О штабном писарчуке. Такой пухленький тип с разукрашенной мордой. Поперек лба шрам. Вообще – скотина. Он выдал Лукина немцам.

– Знаю такого. Хотя нынче тут все тощие. «Вообще», говоришь?

– Я бы сам его добил тогда, если бы не наручники, – с досадой фыркнул Тимофей.

* * *

Лукина увезли на следующий день. Тимофей сам помог ему забраться в автофургон. Унтер-офицер Зигфрид лично придерживал подножку. Лукин был слаб, его терзал озноб. Обнимая на прощанье Тимофея, он выдохнул ему в ухо последние слова напутствия.

– Беги. Не умирай здесь. Лучше быть расстрелянным своими особистами или получить пулю в спину от конвоя.

– Я понял, – отозвался Тимофей. – Сделаю.

* * *

Без цели, без обязанностей дни тянулись немыслимо медленно. Казалось, прошла вечность с того дня, как Лукина увезли в неизвестном направлении. Тимофей завидовал штурману. Анатолий Афиногенович снова ходил на работы, вел тяжелую, но наполненную событиями жизнь. А Тимофей, подобно заскорузлой домохозяйке, сидел в привилегированном лагерном бараке, согревая в тряпье котелок с баландой. Пища являлась ежеутренне с неизбывной немецкой обязательностью. Сдобренная малой толикой масла или волоконцами мяса, крупяная похлебка утром была восхитительно горяча. Но как сохранить тепло пищи до вечера, когда голодный, пропахший запахами пожарищ друг вернется в барак? Тимофей старался, как умел, укутывая варево в ветхое тряпье, оберегая пищу от посягательств других лагерников. Каторжная жизнь.

Тимофей часами бродил в лагерной толпе. Ему не раз доводилось видеть приговоренного. Руки сплошь покрывали гнойные струпья. Уши его и кончик носа были отморожены, он с трудом переставлял распухшие ноги. До глаз заросшее жесткой щетиной, его лицо напоминало маску доисторического человека из антропологического музея. У Тимофея не шла из головы страшная картинка из медицинской энциклопедии, на которой был изображен прокаженный. Скорая смерть прекратила бы его напрасные мучения. Да и как убить, будучи совсем безоружным? А тут ещё этот Зигфрид – властитель судеб вшивых лагерников. Начальник конвоя приобрел паршивую привычку охотиться за Тимофеем. Сволочной унтер быстро и безошибочно вычленял его из сонма полуживых оборванцев, зло шутил, называя наседкой, но, помня о заботливом внимании асов Ягдгешвадера Грюнхерц, бить остерегался. Зигфрида Тимофей ненавидел больше, чем лагерную вонь и доходяг. Молодцеватый и розовощекий, бравый унтер не забывал дразнить Тимофея, ежедневно напоминая ему, что пресловутое подразделение люфтваффе скоро перебросят из-под Вязьмы на другой участок фронта и тогда ему, Тимофею, конец. Несмотря на низкий чин, Зигфрид, похоже, был неплохо образован. Русским языком владел отлично, как выпускник какой-нибудь областной школы.

– Тебя отправят на работы, – скалился Зигфрид. – И там ты станешь таким же, как все твои сородичи. Как вы друг друга величаете? Доходягами? Ха, ха, ха! Доходягами!

Посмеиваясь, Зигфрид откидывал голову назад, смешно выпячивал сытый живот. Первый удар надо нанести по солнечному сплетению, тогда скотина согнется. Вторым ударом, по челюсти, можно его распрямить. Третьим ударом – по коленям – уронить на загаженный снег. Ну а потом главное – не дать ему подняться на ноги. Так мечтал Тимофей, а конвойные овчарки у лагерных ворот, будто слыша его мысли, заходились визгливым, припадочным лаем.