— Однажды я сжег все эти записки, а вот эта, маленькая, случайно уцелела. Обрати внимание, Зейде, какие красивые слова…

Большой «икс» занимал почти все место на клочке бумаги, а под ним было написано: «На закате я буду ждать в поле. Приди! Прошу, не разбивай моих надежд!»

— А «икс» для чего? — спросил я.

— По-русски — это буква «ха». Каждый paз, когда она не приходила, я рисовал наверху очередное «ха». Ха и еще ха, и еще — так судьба смеется над человеком.

Но Юдит упрямо не приходила на встречи, поэтому однажды вечером Яаков сам направился к ней.

Юдит доила Рахель. Вошедший Яаков хотел было улыбнуться и сказать ей, что у него огромное терпение и что оба они могут успокоиться и ощутить всю прелесть ожидания. Но когда та спросила, чего он хочет, колени его вдруг ослабли, будто у идущего на казнь, он споткнулся о стоящее рядом ведро и упал, стукнувшись лбом об острый край кормушки. На минуту Яаков потерял сознание, а на лбу его от удара осталась глубокая кровоточащая рана. Подбежавшая Юдит промыла ее коньяком из бутылки, вытерла своей косынкой, и прежде, чем Шейнфельд сообразил, пришел он в чувство или нет, его рот распахнулся и оттуда посыпались пугающие, пропитанные болью слова.

— Я вдруг понес околесицу: о том, что если бы родился женщиной, то был бы ею. Как идиот валялся там, в луже крови на полу… Я — это ты, Юдит, я — это ты…

Наоми было тогда около одиннадцати, и происходящее не ускользнуло от ее внимания. Когда она спросила Юдит, каково ее мнение о Яакове, та ответила:

— Наомиле, Шейнфельд — просто зануда. Посмотри на него хорошенько, потому что каждая женщина должна знать, как выглядит зануда.

— А кого ты больше всего любишь? — спросила Наоми.

— Тебя, — улыбнулась Юдит.

— Нет, из них троих, — настаивала Наоми, — папу, Шейнфельда или Глобермана?

— Из них троих я больше всего люблю тебя и Рахель, — терпеливо повторила Юдит, — а теперь иди, Наомиле, дай мне немного побыть одной.

— Мне иногда не хватает этого ее: «Наомиле», — призналась мне как-то Наоми. — Мне не хватает запаха лимонных корок и еще многих вещей.

Я рассказал Наоми старую историю, услышанную от Яакова, и она сказала, что он прав — мужчины ищут в своих женах не мать, не дочь и не блудницу, как написано в глупых книгах.

— Сестру свою они ищут, — добавила Наоми. — Свою сестру-близнеца, заключенную в них самих, такую близкую, но такую недосягаемую…

— Вы просто дураки, — помолчав, добавила она и обняла меня за плечи. — Пожалуй, только мы, женщины глупее вас, и в этом — ваше счастье.

— Что же с нами будет, Наоми?

— С вами — это с кем? С мужчинами?

— С нами — это с тобой и со мной.

Она засмеялась.

— Все будет по-прежнему: я спрошу, как тебя зовут, ты ответишь: «Зейде», я подумаю, что здесь какая-то ошибка, и пойду спать с другим.

За много лет до этих событий, когда мне было семь или восемь, я гостил у Наоми с Меиром в маленькой квартирке близ рабочего квартала. Неожиданно проснувшись посреди ночи, я услышал за стеной их приглушенные голоса. Через несколько минут стало тихо, дверь их комнаты скрипнула, и в темноту коридора ворвалась узкая полоска света, в которой промелькнул обнаженный силуэт Наоми.

Она прошла по коридору, заперлась в ванной и пустила воду, шум которой, впрочем, не смог заглушить звуки ее рыданий. Затем она так же тихо вернулась обратно, задержавшись на мгновение у проема двери в спальню. Неяркий свет упал на ее наготу наискось, выхватив из темноты мерцающий треугольник ее тела, от выемки на ключице и до золотистой дюны бедра.

Я никому не рассказывал об этом мгновении, на ставшем для меня «вечной картиной любви». Через несколько лет, когда я спросил дядю Менахема о его мнении по поводу поисков сестры-близнеца, он сказал, что в этой теории много правды, это еще нашим предкам было известно. На самом же деле все намного сложнее, однако когда это знание приходит к человеку, оно оказывается совсем ненужным.

Папиш-Деревенский презрительно фыркнул и заявил, что, по его мнению, мужчины настолько безобразны, что ни у одного из них, так ему хотелось бы думать, нет никакой сестры-близнеца. Затем он добавил, что только безвыходное положение заставляет женщин любить этих обезьян.

Глоберман же расхохотался и сказал:

— Ну, Зейде, мазаль тов![104]Так все и начинается: сначала сказки про сестру-близнеца, потом будешь лапать себя перед зеркалом… Может, после этого тебе захочется сесть на свой собственный шмок?

Раненый и ошалевший Яаков лежал на грязном полу хлева и пристально глядел на Юдит. От волнения он позабыл о ее левом, глухом ухе, а выражение внимания и удивления на ее лице было растолковано им как отвращение к крови, сочившейся из раны. Как безумный, он вскочил на ноги, побежал домой, ворвался, вышибив дверь на лету, и закричал: «Ривка! Ривка! Помоги мне!» Эхо ответило ему из пустого дома, холодной постели и от инкубатора, отделения которого были наполнены высохшими трупиками цыплят. Лишь тогда он заметил, что уже много дней не видел своей жены, и понял то, о чем уже знала вся деревня, — Ривка ушла и не вернется больше никогда. Почти на ощупь Яаков нашел корыто и промыл рану водой.

Затем он сидел перед своим маленьким зеркалом для бритья, окунал в спирт иглу и, шипя от боли, зашивал рану. Нить жгла, как огнем, прорезая живую ткань, а края раны дрожали, пока не сомкнулись воедино. Сильнейшая боль пронизывала его мозг, из глаз текли невольные слезы.

С сегодняшнего дня, решил Яаков, дрожа в своей одинокой постели, конец всем этим изнурительным церемониям с объяснениями, цветами, подарками и красивыми словами, к которым он так или иначе не имеет особого таланта. Теперь он вызовет судьбу на поединок — схватит ее за рога и повалит на лопатки либо будет раздавлен.

— Я расскажу тебе кое-что о судьбе, Зейде, а ты ешь и слушай. Был у нас один богатый еврей, который хотел перехитрить судьбу. Звали его Хаим, но люди дали ему прозвище «Лехаим», так как он любил сильно чокаться рюмкой о рюмку, когда выпивал. Глоберман чокался так с твоей мамой, но делал это осторожно, чтоб услышать звон хрусталя, и все приговаривал: «Пусть ушки госпожи Юдит тоже получат удовольствие». Но тот богатый еврей любил чокаться гораздо сильнее, а потом облизывать кровь и вино с женских пальчиков, пока женщина не сомлеет от наслаждения и не растает в его руках. Человека, как тот Лехаим, я не встречал больше никогда. Однажды он появился у нас в селе — еврей лет шестидесяти, без жены, с двумя телегами и двумя детьми. Никто не знал, кто он и откуда. Этот Лехаим к старости сумел накопить целую кучу денег, а сундуки его были битком набиты добром. А еще он любил громко, во всеуслышание повторять: «Когда я умру, этим малышам не придется просить милостыню! Оба они будут хорошо обеспечены». Но тут произошло то, что происходит всегда, когда денежные интересы смешиваются с семейными, — дети выросли и стали поджидать смерти Лехаима. А тот возненавидел своих сыновей, да так сильно, что вскоре решил бросить работу и прожить свои деньги самому, до конца жизни, чтобы детям не осталось ни гроша. Он продал свой огромный особняк и дорогую мебель, а себе оставил лишь маленький домик, двух лошадей и одну служанку. Затем Лехаим подсчитал, что ему осталось жить еще семнадцать лет, и вычислил, сколько денег ему понадобится на одежду и на питание: столько-то килограммов мяса, муки, соли и сахара; столько-то на уголь, на выпивку и на рюмки, чтоб чокаться «лехаим» с женщинами и резать им пальцы. Он был настолько аккуратным, что внес в рубрику «расходы» даже взятки, которые евреи должны были давать чиновникам, пожертвования на синагогу, милостыню и субботние трапезы. Затем он принял во внимание все еврейские посты,[105]добавил к ним пост кануна Песаха, поскольку являлся старшим сыном в семье, умножил на семнадцать лет и отнял от общей суммы стоимость питания на сто девятнадцать дней. Также он не позабыл про расходы на мыло и всякие мелочи — тут пуговица отпадет, там стул поломается. Еще он подсчитал, во сколько ему обойдется овес для лошадей, и оставил небольшую сумму на покупку новых коней после того, как старых отошлют к живодеру. Обо всем подумал — о нюхательном табаке, о молоке для кошек и о зернышках для щегла в клетке — все, все принял в расчет. Тогда-то его сыновья поняли, что он не шутит, и подняли крик: «Отец крадет наше наследство!» Они обратились к раввину, но тот сказал, что делать нечего — человек волен распоряжаться своими деньгами, как пожелает. Тогда сыновья спросили: «Что будет, если отец все-таки проживет дольше, чем предполагает, и под конец жизни, старым и нищим станет нам обузой?» На это Лехаим ответил: «Не беспокойтесь. Не проживу. У меня все подсчитано и отмерено. Когда закончатся деньги, я умру, а когда умру — закончатся деньги». Для пущей уверенности он даже съездил в город Макаров и заказал там большие песочные часы с таким количеством песка внутри, чтобы хватило ровно на семнадцать лет. Я помню, как их привезли на телеге, обернутые громадным куском ваты. Часы были сгружены во дворе. Лехаим посмотрел по сторонам, убедился, что все зеваки в сборе, махнул рукой и крикнул: «Ицт! Давай!» Двое здоровенных парней перевернули часы, и все увидели, как время, отпущенное Лехаиму, побежало к концу. Именно за это я люблю песочные часы — они измеряют не общепринятое время, а свое собственное. Лехаим ужасно гордился своими песочными часами и тем, что сумел высчитать все до копеечки. Он так часто рассказывал, как перед смертью сядет и будет наблюдать падение последних песчинок своей жизни, что все в округе говорили только об этом. И вот однажды вечером, девять месяцев спустя, сидел он на своем ящике с монетами, ел свою селедку и улыбался песочной струйке, как вдруг к нему в дом ворвались два грабителя, которые, раскроив ему череп одним ударом, разбили часы и забрали все деньги. Тут все убедились, что Лехаим был прав. Его жизнь, песок и деньги закончились одновременно, а сыновья, как и было обещано, остались ни с чем, Уж если судьба и согласится сыграть с тобой в игру, которую ты сам придумал, играть она будет по своим правилам. Так что везение и случай, которые люди так разыскивают, они не в картах и не в костях, а в самой жизни. Поэтому ты, Зейде, играй только в шахматы, ибо в нашей жизни достаточно игральных костей, которые кто-то бросает нам сверху.