бы еще что-нибудь придумать, если бы не вмешательство справедливых людей… О себе писать мне нечего, я вел себя так, как поступил бы всякий невинный человек. Когда мне вынесли смертный приговор, я только один раз подумал, что не хочется невиновным умирать. Когда меня увезли в изолятор КГБ и когда ко мне стала приходить женщина‑прокурор по надзору республиканской прокуратуры и стала уговаривать меня написать помилование, и что если я напишу, то мне отменят расстрел, потом принесла уже готовый текст, напечатанный на машинке, дала мне прочитать и просила расписаться, так как уже вышло время и меня могут расстрелять, вот тогда я подумал: лучше умереть невиновным, чем жить, принимая на себя чужую вину. Я разорвал помилование, написанное прокурором, и сказал, чтобы она больше не приходила, что пусть расстреливают хоть сегодня. Обидно только одно, что я никогда не болел, а сейчас то простуда, то желудок, то печень болит, и это все из-за каких-то маленьких «царьков», которые считают, что у них вся власть в руках. Может быть, я не болел бы, если бы больше четырех лет не сидел в душных, грязных, сырых камерах изоляторов. Ну вот, Юрий Сергеевич, кажется, и все. До свидания. Виктор».

Диалоги и представления

Да, страшны даже не страдания сами по себе, страшно, когда они бессмысленны. А я, казалось мне, понял причину страданий героев, а значит, как бы установил диагноз болезни. И, следовательно, сделал первый шаг к излечению. Анализ – диагноз – лекарство. Эта триада, если каждый из ее элементов верен, дает надежду на главное: выздоровление.

В этом, может быть, и есть то самое приобщение к течению всеобщей жизни, приближение к пониманию таинства бытия. Совершенствование элементов во имя общего совершенства.

Как только появилось это чувство, работа пошла.

В избранной мною форме повести я не мог дать волю фантазии. Однако герои постепенно оживали в моем воображении.

…Она представляла, как наступил наконец в государстве порядок. И люди все ходят в одной одежде, и пострижены одинаково, и встают в одно время, и ложатся. И нет никакой анархии, а все четко распределено. И оттого, что порядок, все рады, а тех, кто грустен, наказывают. Тех же, кто провинился сильно, выпал из строя, нарушил общее счастье, казнят. Не стреляют, не вешают, нет. Усыпляют. Во имя блага всех – и их самих тоже. Хорошо представляла она себе усыпления эти, совсем не трагичны они, наоборот. Массовые, захватывающие зрелища с музыкой, знаменами. А те, кого предстоит усыплять, чувствуют себя хорошо, торжественно, потому что понимают: это все для общего дела, во имя всех, для общего блага. Жил он плохо, неразумно, а умирает вот красиво, это звездный час его жизни, пусть и последний. Но звездный. Слишком хорошо знала она из жизни, из практики своей, как тяжело тем, кто выбился из строя, как мучаются они сами. Изолировать их, наказывать изоляцией – какой смысл? Месть, и только. Они все равно не исправляются никогда. Вот государство и помогает им чем может. Акт в высшей степени гуманный… А она, моя героиня, распоряжается, кого казнить, то есть усыплять, а кого нет, кто имеет право на жизнь, а кто на усыпление. И толпы народа идут на поклонение к ней со знаменами. Она справедлива, добра, и все знают это и любят ее. И ей не нужно детей своих, потому что все дети ее, она может любого взять к себе в дом, и родители будут только благодарны, потому что любят ее и готовы умереть за нее. А мужчины все мечтают о ней, а тех, с кем она была близка однажды, она или награждает или казнит – усыпляет. Нет, лучше казнит. Сама, в какой-то особенно счастливый момент: ведь это же прекрасно – умереть, когда ты особенно счастлив. Вот она и помогает им. Да, в жизни очень много действительно хорошего, а если подумать, то можно сделать ее для всех счастливой. И природу несовершенную перехитрить. И порядок будет, и пьянства не будет. И преступлений…

Ведь отчего и пьянство, и преступления, и зависть смертельная, и корысть бессовестная? Да оттого, что люди разные очень, каждый в свою сторону тянет и каждый о себе что-то мнит, хотя подавляющее большинство, ясно же, ничего собой не представляет – мошка да и только, сверчок. Навоз истории, так можно сказать, передаточное звено. «Условная масса», как выражается прокурор Виктор Петрович. А если сделать, чтобы все равны были, и если поставить над всеми ими умного человека распоряжаться – ведь это выход. Единственный, может быть. Иначе ведь все равно рано или поздно глотку друг другу перегрызут, и тогда уже поздно будет о порядке думать… Но только лишь на короткое время успокаивали мою героиню эти мечты. Видела она, как далеко все это от действительности, как глупы люди, не понимают своего единственного выхода. И тянут, тянут всяк в свою сторону, извиваются, словно черви. И уважения нет ни в ком…

Но видел я, что жестоко это по отношению к ней. И не вся правда. Помнил я фотографию: сухое лицо, сжатые губы… Печаль сквозь «суровую» внешность. Что-то не так, что-то, значит, не так сложилось… И вот уже другой мотив появлялся…

Дура я, дура баба, что же я наплела, нафантазировала с тоски, да я бы жизнь свою отдала с радостью – начинала вдруг стонать моя героиня. Никому-то я не нужна, и никакого нет смысла ни в чем. «Лодка на речной мели скоро догниет совсем…» – правильно поется в какой-то песне.

И приходила она домой, эта несчастная женщина, в свою отдельную маленькую квартиру, в свое гнездо кукушки – и мучилась одиноко в страшной тоске, и жалко ее было до жути, и понять можно было и сухость ее, и ненависть, и жестокость… Беда несправедливо осужденного Клименкина – большая беда, очень большая, но за него по крайней мере борются, его защищают, его даже и любит кое-кто. А ее? Любил ли ее кто-то когда-то по-настоящему?..

Я старался понять, объяснить – и видел унылое детство, непутевого или просто-напросто безвольного, сломанного отца (а может, его и вообще не было? А может, он был где-то в «отдаленных» местах?..) – замкнутый, безрадостный круг, без ласки и воли…

Ведь столько разнообразных бед в жизни каждого, и если ты в какой-то миг не выдержал, озлобился, потерял нить… Горе, горе… Что-то было не так внутри у моей героини, что-то не так, это мне представлялось ясно.