такой ужас в жизни, завели в камеру, было очень грязно, холодно (19/XII‑74 г.), там сидела пьяная женщина, затолкнули меня туда, закрыли дверь и ушли, мне стало худо, пришла врач, дали воды из страшной кружки, велела успокоиться, сказала, что я, наверное, буду до утра здесь, я попросила, у меня в сумке был валидол, но она ушла, и все. А тот туркмен мне сказал, что меня заставят 15 дней подметать улицы, но мне было все равно, лишь бы услышать приговор, ведь это уже четвертый приговор, я так берегла силы к нему, уже опять была надежда только на Москву. Я не помню, сколько прошло времени, я была в этом ужасе часа два или три, услышала разговор начальника конвоя, они все трое пришли ко мне, к окошечку, стали говорить, что сын уже на свободе, улыбались, радовались за него, и я не могла прийти в себя, не верила в такое счастье, помню, я так сильно плакала, наверное, от радости. Через немного времени пришел этот же туркмен, что привез меня, стал уже разговаривать совсем по-другому, повел меня к начальнику, за то, что я не подчинялась милиции, грубила, дали 30 руб. штрафу, я просила копию этого акта, но мне не дали. Я махнула рукой, отдала эти 30 руб. и побежала скорее искать сына, он не знал, где я есть. На второй день я никуда не пошла, хотела идти в горком, но подумала, что надо скорее лучше уезжать от них, а то можно еще дождаться хуже, они были как разъяренные звери. Это все ужас, даже не могу писать, так разволновалась, все вспомнила. Ведь там кругом ложь, насилие, наглость. Сначала нам не верилось, что все это кончилось. Мы долго не могли прийти в себя. Потом узнали, что прокуратура опять опротестовала решение суда, опять переживали, но хорошо, что все кончилось.

Таким людям, как Каспаров, очень трудно жить в Туркмении. Вот у нас же в Сибири мы не боимся ни прокуроров, ни следователей, свидетели говорят, что знают, а там совсем другое. И вот могли мне приписать что угодно, и им не докажешь, я испытала на себе, дали им задание убрать меня во время вынесения приговора и еще схватили 30 руб., не дали никакой квитанции, ничего. А мы с отцом пять лет работали только на суды и на поездки. Я три раза была на приеме в Верховном Совете СССР, Верховном суде и т. д. Ездила то на свиданья, то на суды и следствия в Туркмению, то перечисляли на счет юридической консультации, то на передачи. Почти пять лет отсидел даром, и, наверное, даже никто не понес наказания за это. А сколько мы писали везде! Часть бумаг есть у Рихарда Францевича, часть в редакции «Литературной газеты». Написала я Вам очень плохо, разволновалась, буду переписывать, опять разволнуюсь. Пусть уж как есть. Виктор и Светлана доработали до отпуска, скоро будет наследник их маленький. Виктор работает электриком ГРЭС, живут у нас, все у них хорошо. Светлана работает в магазине «Ткани». Виктор не хотел, чтобы писали статью, говорит, кто не знал, так будут знать, что он сидел 5 лет. Вы уж много плохого о нем не пишите. До свидания. Прошу извинить, если что не так. С уважением…»

Вот такое письмо. Комментариев к нему можно написать десятки страниц, но, думаю, не надо. Кое-какие детали высветились… Тут и намеки на возможность взятки Ахатову, и уверенность его в том, что добиться правды будет очень трудно («добейтесь, добейтесь»), и замена адвоката перед самым процессом, и детали «показательного суда», и реакция газет и журналов на телеграммы и письма матери, атмосфера… И нравственный облик Бойченко, Милосердовой, прокурора, свидетелей-врачей. И – что удивительно – совсем другое отношение Татьяны Васильевны к правосудию в Сибири, и вера в достижение коммунизма, несмотря ни на что… И вырисовывается – через детали, стиль письма – характер самой Татьяны Васильевны, вспыльчивый, но настойчивый, решительный, желание ее добиться справедливости во что бы то ни стало, и упорная скрытая вера в эту самую справедливость… Несмотря ни на что. Да, последнее особенно показательно: мать, прошедшая через такие испытания, не сломалась… И вообще через письмо этого, так жестоко пострадавшего человека видно: есть люди и плохие, и хорошие, и так важна роль хороших людей в нашей жизни! Огоньками их разума, их человечности, сочувствия, соучастия поддерживается нравственная жизнь общества. Без них – мрак, обман, насилие, взаимная ненависть. И еще очень важное: сильна все-таки правда. Даже поведение милиционера-туркмена изменилось после оправдательного приговора, и радовались конвоиры…

Другие письма

В большом конверте матери была целая стопка других бумаг: уведомления о вручении заказных писем главному редактору газеты «Правда», в отдел писем «Комсомольской правды», тексты телеграмм генеральному прокурору СССР, в Президиум Верховного Совета СССР, министру юстиции тов. Теребилову, а также открытки из Прокуратуры СССР, Советского комитета ветеранов войны, МВД СССР, Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, из которых следовало, что все эти инстанции пересылали жалобы в одно и то же место – в прокуратуру Туркменской ССР… Три однотипные бумаги на бланках прокуратуры ТССР замыкали круг, сообщая, что «доводы, изложенные в жалобе, не подтвердились». Две из них были за подписью П. Бойченко (того самого), одна – за подписью старшего советника юстиции В. Костановского. Приведу последнюю полностью, так как текст ее весьма показателен:

«Ваше заявление по делу Клименкина В. П., адресованное в Комитет партийного контроля ЦК КПСС, поступившее из Прокуратуры СССР, рассмотрено. Ваши доводы о невиновности Клименкина несостоятельны, о чем Вам уже сообщено на предыдущую жалобу 2/II‑1972 года».

Вот такой заколдованный круг, хотя речь идет ни много ни мало – о жизни и смерти человека. Бездушная, слепая машина, которую, очевидно, хорошо знал Ахатов – так и вижу холодную, спокойную усмешку при его словах: «Добейтесь, добейтесь»…

И еще в конверте матери было два письма Виктора, присланные в разное время из тюрьмы. Первое от 22/XII‑1970 года, после отмены приговора о расстреле:

«Здравствуйте, мои родные! Пишу вам письмо из Ашхабада. Начальник хороший человек, хоть мне нельзя писать письма, а он разрешил написать. Приговор отменили, дело будет снова пересмотрено, будет переследствие. Когда вы получите письмо, я буду уже в Мары. Все-таки есть, наверное, справедливость. Уже переследствие, а там, может быть, и оправдают. Будем надеяться на хорошее. Мама и папа, вы не расстраивайтесь, берегите свое здоровье, это самое главное. Сообщите Светлане, если она не