– Нет, Аня. Не понимаю. Уж не взятку ли вы мне предлагаете?

– Что вы, Роман Михайлович! Я же не идиотка. Просто вы собирали досье на меня, а я собрала на вас. Вы уж простите. Но будем говорить как профессионалы. Хорошо? Вы же сами этого хотели.

– Допустим… – сказал он, отстраняясь в кресле.

– Итак, вы страдаете неким недугом, о котором знаете только вы, ваша бывшая жена и еще пара врачей. Во всем мире этот недуг считается неизлечимым… – Тут, увидев изменившееся и разом посеревшее лицо Гольского, Анна чуть смягчила тон: – Извините, что я вторгаюсь в вашу интимную жизнь, дорогой, но не я это начала, а вы. А я просто защищаюсь. Итак. Вот мое контрпредложение на ваше требование о сотрудничестве. Если я – ну, то есть не я лично, но мой знакомый сексопатолог – вылечит вас от этого недуга, то: а) вы гарантируете мне разрешение на эмиграцию к сыну, б) мой отъезд никак не отразится на служебном положении моего мужа Аркадия Сигала. – Анна допила вино и жестко, со стуком поставила бокал на стол. – Вот такие у меня для вас новости, Роман Михайлович. И по-моему, это замечательные новости, дорогой.

Ведь стукачей вы можете найти хоть сотню и помимо меня. Но такого врача, которого я вам дам…

Анна поразилась случившейся с Гольским перемене. Конечно, она знала, что любой мужчина скорей признается в том, что болен сифилисом, чем импотенцией, но знать – это одно, а увидеть – совсем другое. Из Гольского словно воздух выпустили. Но с другой стороны, он же должен понять, что она не в той ситуации, чтобы блефовать, как он, возможно, блефует по поводу приезда Максима Раппопорта.

– Вы… вы это серьезно, Аня? – сказал Гольский, пряча глаза в стол.

– Абсолютно серьезно, – сказала Анна. – Ведь речь идет не о вас, а обо мне. Практически я ставлю на карту всю свою жизнь. А вы? Вы, извините за грубость, ничем не рискуете.

– Но ваш сын в Америке. А туда у нас нет эмиграции…

– Мой сын был в Америке. А теперь он в Израиле, – твердо сказала Анна, зная, что Гольский ей все равно не поверит. Но этим враньем она упрощала ему задачу – она не просила о прямой эмиграции в США, а была согласна выехать по израильскому вызову.

Гольский нашел в себе силы поднять на нее глаза. И сказан:

– Вы талантливая женщина, Аня.

«Еще бы! – подумала она. – Я же всю Москву перевернула, пока нашла твою бывшую жену и упоила ее коньяком в Тарасовке, в подпольно-частном ресторане, до тех пор, пока она не сказала мне, почему ушла от тебя – полковника КГБ! И я в Подольске, в амбулатории при «Скорой помощи», нашла молодого и гениального врача – еврея, конечно, – который делает вам, импотентам, простенькие, но такие замечательные протезы-эректоры, что вы даже сельскую восемнадцатилетнюю девку можете за…ть до смерти!»

Но она не сказала вслух ни одного слова из этого мысленного монолога. А только:

– Так что? Дать вам неделю подумать?

– Спасибо… О чем тут думать? – Гольский горестно усмехнулся. – Конечно, я согласен. Но одно условие. Вы же знаете, как у нас относятся к… ну, к людям с таким недугом. А уж в КГБ особенно. Поэтому даже этот врач – будь он хоть пять раз гений – не должен знать, кто я такой. Хорошо?

– В таком случае есть только один путь, – усмехнулась Анна. – Я скажу ему, что вы мой муж.

– Вы прелесть, Анна! – невольно засмеялся Гольский. – Кажется, я уже выздоравливаю.

Тут его взгляд задержался на свежем выпуске вечерних «Известий», которые кто-то из посетителей ресторана забыл на соседнем столике.

– Что? Что? – вырвалось у него, и он поспешно встал, схватил газету.

Анна обратила внимание на заголовок, который привлек внимание Гольского:

ОТ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС, ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА И СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР

ЦК КПСС, Президиум Верховного Совета и Совет Министров СССР С прискорбием извещают, что 17 июля 1978 года на 61-м году жизни скоропостижно скончался видный деятель КПСС, член Политбюро, Секретарь ЦК, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда Федор Давыдович КУЛАКОВ. Смерть вырвала из наших рядов выдающегося…

– От чего он умер? – спросила Анна.

– А? – как-то глухо отозвался Гольский. И тут же сам, посмотрев в следующий столбец, в «Медицинское заключение», прочел вслух: – «Страдал атеросклерозом… кардиосклерозом… пневмонией… В ночь с 16 на 17июля развилась острая сердечная недостаточность с внезапной остановкой сердца…» – Гольский сел, взялся рукой за лицо, закрыл глаза.

– Что с вами? Вам плохо? – спросила Анна. – Это ваш друг?

Гольский открыл глаза.

– Нет, нет! Что вы! Просто это так неожиданно… Пневмония!… О чем мы говорили? Ах да – этот врач… – И Гольский вдруг усмехнулся: – А вы знаете, Анна, что вы везучая?

– Правда? А что – Кулаков бы меня не выпустил?

– Нет! При чем тут… Я не в том смысле… – запротестовал Гольский.

Но по его убежавшим от ее взгляда глазам она поняла, что он врет. И встала:

– Вам, наверно, нужно идти. У вас в конторе вам доложат подробности… – И она кивнула на газету, чтобы он понял, какие подробности она имеет в виду.

Гольский поднял на нее глаза и сказал глубоко, с упором:

– Анечка, с сегодняшнего дня меня интересуют только подробности жизни. Не смерти. И если вы действительно нашли мне целителя…

– То я смогу уехать? «Да» или «нет»? Только твердо! – приказала Анна.

– Слово мужчины! – сказал Гольский.

Анна насмешливо глянула ему в глаза. И с трудом удержала себя от едкой реплики.

С каждым годом мир узнает все больше о тайном сотрудничестве сионистов с фашистами. Так, стало известно, что польские сионисты, перебравшиеся теперь в Израиль, в годы войны бок о бок работали с гестапо, с фашистской военной разведкой. Они создали организацию «Факел», члены которой имели задачу проникать в движения Сопротивления и помогать гитлеровцам ликвидировать их. Многие и многие сионисты работали капо – надзирателями в лагерях смерти и специальной полиции, следившей за порядком в еврейских гетто. Трагедия Бабьего Яра в Киеве, Богдановского лагеря смерти на Одесщине и Николаевских пороховых складов в Одессе навсегда останется олицетворением не только каннибализма фашистов, но и несмываемого позора их сообщников – сионистов.

«Ландскнехты Гитлера», газета «Вечерняя Одесса», 23 июня 1975 г.

Черный правительственный лимузин появлялся у ее подъезда каждый понедельник, среду и пятницу ровно в 6.30 утра. Нина Антоновна Миронова, полная жизнерадостная шатенка сорока семи лет, заведующая кафедрой иностранных языков Московского государственного университета, доктор филологических наук и автор нескольких учебников английского языка, выходила из дома, садилась на заднее сиденье автомобиля и ехала по рассветной Москве в сторону, совсем противоположную от МГУ – по набережной Москва-реки, мимо Киевского вокзала на Кутузовский проспект. Хотя постоянные пассажиры этих черных имперских лимузинов ездили в них только с закрытыми окнами, затененными или занавешенными от уличных зевак, Нина Антоновна, сев в машину, немедленно опускала стекла в обеих задних дверцах и ехала по Москве, наслаждаясь утренней прохладой и воздухом, не испорченным дневным «трафиком». Она любила Москву, и ей нравились эти ранние поездки по широким московским проспектам, еще пустым от легковых и грузовых автомобилей, с радужными валами воды из поливальных машин, с влажными сиреневыми мостовыми и с толстыми дворничихами в фартуках, которые подметали тротуары.