Уже почти двадцать лет миссис Пейли не могла ни завязывать шнурки на ботинках, ни даже видеть их. Ноги отказались ей служить примерно тогда же, когда умер ее муж, который был предпринимателем. Вскоре после этого она стала полнеть. Она была эгоистичной, независимой старухой с весомым доходом, который она тратила на содержание своих домов — одного в Ланкастер-Гейт, нуждавшегося в семерых слугах и одной приходящей уборщице, и второго — в Суррее, с садом и выездными лошадьми. Помолвка Сьюзен освободила ее от одной из главных тревог ее жизни — что ее сын Кристофер «свяжет себя» с кузиной. Теперь, когда этот источник внутрисемейной напряженности иссяк, она чувствовала себя несколько неловко и испытывала желание видеть Сьюзен чаще, чем раньше. Она решила преподнести ей весьма ценный свадебный подарок — чек на двести, двести пятьдесят, а возможно — это зависело от младшего садовника и счета от Хатов за ремонт гостиной, — и все триста фунтов стерлингов.

Она обдумывала этот вопрос и делала вычисления, сидя в своем инвалидном кресле, рядом с которым на столике были разложены карты. Пасьянс никак не сходился, но ей не хотелось призывать на помощь Сьюзен, поскольку та, судя по всему, была занята с Артуром.

«Она, конечно, имеет все основания ожидать от меня ценного подарка, — размышляла миссис Пейли, безразлично взирая на вздыбленного леопарда. — И ожидает, несомненно! Деньги всем нужны. Молодежь очень эгоистична. Если я умру, никто не будет меня оплакивать, кроме Дэйкинс, да и ее утешит завещание. Впрочем, мне не на что жаловаться… Я пока могу и сама радоваться жизни. Я никого не обременяю… У меня много приятных занятий, несмотря на ноги».

И все-таки настроение у нее было слегка подавленное, и она подумала, что на свете было всего два человека, которые казались ей полностью лишенными эгоизма и корысти; она считала их лучше всех остальных людей, даже с готовностью признавала, что они были лучше ее самой. Один из них был ее брат, утонувший у нее на глазах, а вторая — ее ближайшая подруга, которая умерла, производя на свет своего первенца. Все это случилось лет пятьдесят назад.

«Они не должны были умереть, — думала миссис Пейли. — Однако они умерли, а мы, старые себялюбцы, всё живем и живем». На ее глазах показались слезы, она искренне жалела об ушедших, испытывая нечто вроде почтения к их молодости и красоте и нечто вроде стыда за себя. Однако слезы не пролились. Она открыла один из бесчисленных романов, тех, которые обычно оценивала как хорошие, плохие, вполне сносные или просто чудесные. «Не могу представить, как люди выдумывают такое», — говорила она, сняв очки и подняв старые потускневшие глаза, вокруг которых все больше проступали белесые круги.

За чучелом леопарда мистер Эллиот и мистер Пеппер играли в шахматы. Мистер Эллиот, разумеется, проигрывал, поскольку мистер Пеппер почти неотрывно смотрел на доску, а мистер Эллиот, откинувшись в кресле, беседовал с прибывшим накануне господином, высоким, ладным на вид, с головой, напоминавшей голову умного барана. Обменявшись несколькими банальными замечаниями, они обнаружили, что у них есть общие знакомые, правда, это стало им ясно, как только они друг друга увидели.

— Да, старина Труфит, — сказал мистер Эллиот. — У него сын в Оксфорде. Я часто у них останавливался. Чудный старый дом эпохи Якова. Несколько изысканных полотен Грёза, одна-две голландские картины, которые старик держит в подвале. И горы гравюр. А сколько грязи в доме! Он ведь скряга, знаете ли. Парень женился на дочери лорда Пинвелла. Их я тоже знаю. Мания коллекционирования рушит семьи. Этот собирает застежки — мужские обувные застежки, бывшие в ходу между тысяча пятьсот восьмидесятым и тысяча шестьсот шестидесятым годами; в датах я могу ошибиться, но суть та же. Любой настоящий коллекционер — человек с причудами. А во всем остальном Труфит рассудителен, как скотопромышленник, кем он, собственно, и является. И Пинвеллы, как вам, думаю, известно, не лишены чудачеств. Леди Мод, например… — Тут он прервался, чтобы обдумать ход. — Леди Мод страшится кошек и священников, а также людей с крупными передними зубами. Я однажды слышал, как она крикнула через стол: «Закройте рот, мистер Смит! Они у вас цвета моркови!» — через стол, повторяю. А со мной она всегда — сама любезность. Она балуется литературой, любит собирать нашего брата у себя в гостиной, но — стоит упомянуть священника, даже епископа, да самого архиепископа — начинает кулдыкать, как индюк. Я слышал, что это семейная вражда, восходящая к какой-то истории времен Карла Первого. Да, — продолжал он, терпя шах за шахом, — мне всегда интересны бабушки наших блестящих молодых людей. Я считаю, что они сохранили все, чем нас восхищает восемнадцатый век, с тем преимуществом, что они соблюдают личную гигиену. Нет, конечно, леди Барборо никто не оскорбит обвинением в гигиеничности. Хильда, как часто, по-твоему, — обратился он к жене, — их светлость принимают ванну?

— Мне трудно сказать, Хью, — хихикнула миссис Эллиот. — Но поскольку она носит кирпичный бархат даже в самый жаркий августовский день, это в глаза не бросается.

— Пеппер, ваша взяла, — сказал мистер Эллиот. — Я играю даже хуже, чем думал. — Он принял поражение с полной невозмутимостью, потому что на самом деле ему хотелось поговорить.

Он подвинул кресло к мистеру Уилфреду Флашингу — новому постояльцу.

— Интересуетесь? — спросил мистер Эллиот, указывая на шкаф, в котором для соблазнения гостей были разложены отполированные до блеска кресты, ювелирные украшения и вышивка — творения местных мастеров.

— Одни подделки, — коротко ответил мистер Флашинг. — Хотя этот коврик недурен. — Он наклонился и взял с нижней полки кусок ковровой материи. — Не старый, конечно, но рисунок выдержан в традиции. Элис, одолжи мне свою брошь. Сейчас вы увидите разницу между старинной работой и новой.

Сосредоточенно читавшая дама отстегнула брошь и передала ее мужу, не глядя на него и не обращая никакого внимания на мистера Эллиота, желавшего отвесить ей поклон. Если бы она прислушалась к разговору, то была бы весьма удивлена упоминанием леди Барборо, ее двоюродной бабки, но она продолжала читать, совершенно безразличная к тому, что ее окружает.

Часы, посипев пару минут, как старик, готовящийся раскашляться, пробили девять. Этот звук слегка потревожил нескольких сонных торговцев, правительственных чиновников и рантье, которые расслабленно, полуприкрыв глаза, сидели в креслах, курили и переговаривались, переминая свою деловую жвачку. Во время боя часов они лишь подняли веки, а потом опять опустили. Они походили на сытых крокодилов — наевшись за последней трапезой, они теперь нисколько не волновались за будущее мира. Единственным источником беспокойства в этой обители света и безмятежности была крупная ночная бабочка, которая перелетала от лампы к лампе, шелестя крыльями над замысловатыми прическами, и несколько молодых женщин уже поднимали руки с возгласом: «Кто-нибудь, ну убейте же ее!»

Погруженные в свои мысли, Хьюит и Хёрст долго молчали.

Когда часы пробили, Хёрст сказал:

— А, твари зашевелились… — Он увидел, что некоторые приподнялись, огляделись и опять успокоились. — К чему я испытываю особое омерзение, — заключил он, — так это к женской груди. Представь себя на месте Веннинга, которому надо ложиться в постель со Сьюзен! Но самое отвратительное, что они ничего не чувствуют, — почти как я, когда лежу в горячей ванне. Они грубы, нелепы, они совершенно невыносимы!